Учебное пособие. М.: РОСМЭН. 2007.

© 2009

М. А. ЧЕШКОВ (ИМЭМО РАН). Работа Л. Б. Алаева появилась вовремя, ибо в ней поставлен актуальный вопрос о необходимости поворота исторической науки к пониманию истории как единого процесса, где общие закономерности определяют особенности, или, короче, поворота к универсалистской версии истории вообще и Востока преимущественно. Ведь изучение Востока есть ключевой момент в проблеме "общего и особенного", этого вечного вопроса и марксистской, и постмарксистской историографии мировой истории.

Этот поворот реализуется Л. Б. Алаевым через критику западоцентристских версий универсализма, в том числе марксистских, что свидетельствует о самокритичности автора. Другой - позитивный - путь к обновлению универсалистской истории намечен в работе через соединение цивилизационного и формационного подходов, а также через отслеживание оппозиции "Восток-Запад" как сквозной закономерности мировой истории. Насколько последовательно и продуктивно "работают" эти оба механизма обновления?

Первый механизм, где "цивилизации" есть смысловая ось (идея смыканий цивилизаций), что отличает подход автора от эклектического соединения этих фундаментальных идей (см., например, работы Р. Ланды), охватывает лишь доколониальный Восток: понятия и цивилизации, и формации останавливаются при описании Востока колониального. Л. Б. Алаеву стоило бы эту "остановку" объяснить (хотя бы учащемуся), но можно полагать, что Восток эпохи колониализма оказался - в силу своей неорганичности (происхождение извне) - объектом слишком сложным для обоих подходов, коль скоро они применяются автором в рамках идеи естественно-исторического развития человечества.

Напротив, другой инструмент обновления - оппозиция "Восток-Запад" - применен как сквозная конструкция исторического знания: охватывая Восток и колониальный, и постколониальный, эта оппозиция ныне воплощается, по автору, в отношениях между развитыми и развивающимися странами, осмысливаемых как противоречие Север-Юг (с. 453).

Непонятным остается различие обоих инструментов обновления в их временном назначении: здесь явное несоответствие логического порядка. Более серьезное замечание вызывает понимание Третьего мира/Юга как одной из форм исторического бытия Востока. На мой взгляд, Восток и Третий мир разнопорядковые мирообразования, ибо первый играл (до колонизации) роль исторического субъекта, второй родился как объект мировой истории, творимой Западом. Правда, Третий мир в процессе возрождения традиции, 1970 - 1980-е гг., и с ходом индустриального развития стремится обрести историческую субъектность, т.е. стать субъектом не только "своей", но и мировой истории. Однако возрождение традиции в современном мире порождает скорее подобие исторического Востока, а не оригинал. Не вдаваясь в дискуссию об оригиналах и подобиях, подчеркну: проблема соотношения Восток-Третий мир просто игнорируется автором, хотя это соотношение значимо и для политической практики, и для преподавания.

Можно полагать, что это умолчание и эта редукция (Третьего мира к Востоку) проистекает из-за отсутствия в работе теоретической формулы того, что называют геномом Востока (термин, предложенный А. М. Петровым). Точнее, таковой обрисован лишь косвенно - в его сопоставлении с Западом, но не в своей собственной логике и логике трансформации его исторических форм и метаморфоз (см. "подобия"). Более того, без четко сформулированного понятия "геном" история доколониального Востока рискует превратиться в страноведение в его цивилизационной версии.

стр. 171
Если такая критика обоснованна, то поворот к универсалистской версии истории в обновленном виде, предложенном Л. Б. Алаевым, выглядит не преодолением старого универсализма, а скорее отрицанием старого универсализма в сочетании со стремлением выйти за его пределы. Один из таких "выходов" видится в понимании истории как неизменно мировой по характеру и масштабам, что, однако, сводится к наличию связей, контактов, а не к их значимости для воспроизводства отдельных социумов и культур. Тема истории как изначально и неизменно мировой (А. Г. Франк) заслуживает особого обсуждения.

Однако, по автору, его методологическими основаниями и базовыми ценностями исторического знания остаются представление об истории как о "естественном" (детерминированном), стадиально-последовательном процессе с вектором прогресса. В силу такой методологии исторического знания сохраняются основания для возврата к той или иной разновидности марксистского универсалистского понимания истории (хотя и без присущего ему западоцентризма).

Возвращение к той или иной форме марксистского универсализма можно если не избежать, то замедлить при наличии альтернативной версии универсализма. Такая версия, думаю, может и должна исходить из представления об истории как о параметре человеческого универсума, что вернет истории ее человеческое измерение. Данное измерение может быть осмыслено лишь через понятие "субъектность" как способ бытия, имманентный человеку, и через межсубъектные отношения, логика которых понимается как центральная в ее взаимосвязях с логиками структурной и институциональной. Через субъектность история мыслится как принципиально открытый процесс, творимый ее субъектами во всем разнообразии их деятельности, целей, проектов и практик. В таком контексте есть место и Востоку, и его современным - превращенным - формам, подобным своим историческим оригиналам... Такую ситуацию, как говорил Л. Д. Ландау, можно понять, но трудно вообразить, хотя именно воображение может показать ограниченность простых решений сложных проблем.

А. М. ПЕТРОВ (ИВ РАН). Книга Л. Б. Алаева, безусловно, явление, причем крупное и неординарное. Она совсем непохожа на стереотип учебных пособий. В ней сюжетная канва развивается не в привычном наборе очерков-ступеней - от страны к стране, от века к веку, а в сравнительном анализе западной и восточной макроцивилизаций, в масштабных внутривосточных сопоставлениях, опосредованных восходящей хронологией. Такой сопоставительный принцип - большая редкость и в обобщающих академических исследованиях, так что не мешало бы поработать с книгой и зрелому ученому, решившему заняться сквозными проблемами (хотя бы для того, чтобы поупражняться в понимании одновременно многогранного хода истории).

Я уже слышал, что у страноведов много замечаний об интерпретации того или иного явления или о вопиющем его пропуске. Ну, во-первых, знаем мы эту страноведческую болезнь не видеть ничего более важного, чем твоя тема, суть которой, кстати, зачастую совсем по-иному подается ближайшим твоим коллегой. Во-вторых, жанр такого типа книг сознательно идет на некое спрямление локальных зигзагов - иначе не вывести общих тенденций. По сравнению с Л. Б. Алаевым, например, Ф. Бродель просто слон в посудной лавке. Но ценят его за другое.

Иное дело явные ошибки. К досаде, они есть: и в отдельных датах (например, начало Реформации в Европе, с. 398), и как результат недостаточного знакомства автора с непривычным для него материалом. Физиократы (особенно Ф. Кенэ) - непростой предмет для разговора даже среди отечественных профессионалов (наследие сбивающей с толку советской школы истории экономических учений). Так что автору при подготовке нового издания книги в вопросе "Кенэ - частная собственность в Китае" неплохо бы обратиться к фундаментальному труду Л. Маверика (Maverick L.A. China a Model for Europe. Vol. I-II. San Antonio. Texas. 1946), а понимание конъюнктурно-наукообразной подтасовки почерпнуть у Ф. Листа (Национальная система политической экономии. СПб., 1891, гл. XXX).

Или вот такая неточность. Да, действительно, отток драгоценных металлов с Запада на Восток вплоть до середины XIX в. был огромен, из чего автор делает вывод: от этого "Европа в целом могла только беднеть" (с. 250). Все не так. С открытием Нового Света (с его феноменальным золотым и серебряным потенциалом) сформировалась достаточно сложная, но безубыточная для Запада система международной торговли. Француз Т. Рейналь пишет: "Серебро не родится на наших полях, оно американское произведение, доставшееся нам в обмен за наши продукты". И несколько ранее: "Я продаю Испанцу (т.е. владельцу новосветских рудников. - А. П.) на сто франков полотна и отсылаю сии деньги в Индию" (Рейналь Т. Философическая и политическая история о заведениях и коммерции европейцев в обеих Индиях. Ч. 2. СПб., 1834, с. 303, 296). Итак, активно торгующая с Востоком Европа, продав в Испании и Португалии, в их американских колониях неконкурентоспособную на азиатских рынках продукцию, шла туда уже с драгоценными металлами. Добыча золота и серебра в

стр. 172
Латинской Америке на рубеже XVIII-XIX вв. (и в физических объемах, и в стоимостном выражении) составляла более 90% общемировой, и около трех пятых ее даже в это время уходило в Азию, подсчитано по: [Humbodt A. De. Poltigue sur le royaume de la Nouvelle - Espagne. T. 3. Paris. 1827, с 400, 398, 443]). Оценка А. Франка, правда только по серебру, дает за XVI-XVIII вв. величину, близкую к трем пятым (57.1% [Frank A.G. ReORIENT. Global Economy in the Asian Age. L., 1998, с 143 - 149]). К сожалению, коснувшись темы об американском золоте и серебре (с. 245 - 246), Л. Б. Алаев не довел ее до логического конца.

Сказанное не преуменьшает исключительной исследовательской ценности такого показателя, как пассивность европейско-азиатского торгового баланса первых трех с половиной столетий после начала колониальной экспансии. Но это индикатор не "обеднения", а ничтожной степени западного вторжения в самобытный ритм экономического бытия Востока. Надо сказать, что понимание данной части есть у Л. Б. Алаева. Он умело и убедительно ее использует.

Благодаря Л. Б. Алаеву наконец в учебном пособии появилось очень взвешенное отношение к колониализму. Как совершенно справедливо считает автор, все эти "темные краски", "разоблачительный пафос" только мешали и мешают "объективному освещению экономических отношений между странами Запада и Востока" (с. 249). Многого стоит и следующая авторская формулировка: "Наиболее значим вклад эпохи колониализма в мировой исторический процесс - распространение по планете западных по происхождению идей прав человека, равноправия всех людей, демократии и свободы, превратившихся в общечеловеческие ценности" (с. 340). Качественно и с большой пользой также даны зависимость уровня налоговых изъятий и возможности социальных преобразований (с. 288 - 289).

Теперь об азиатском способе производства (АСП). Здесь дискутировать с Л. Б. Алаевым бесполезно. Он убежденнейший сторонник "восточного феодализма". Правда, надо отдать ему должное, противоположная точка зрения излагается им довольно толерантно - так что студент может составить представление об АСП в почти некарикатурном пересказе. Припоминаю прежний задор Леонида Борисовича, когда он в журнале "Мировая экономика и международные отношения" наотмашь бичевал позицию Н. А. Симония и мою по "азиатскому" вопросу. Ныне Л. Б. Алаев пишет, что "из восточного феодализма вылупился феодализм обыкновенный" (с. 288). Странное сближение с нашей идеей, первоначально изложенной почти два десятилетия назад в "Городе в формационном развитии стран Востока". Тогда мы предложили рассматривать АСП как трансформирующуюся систему, которая прорастает элементами социально более совершенной формации, тем же "обыкновенным" феодализмом. Леонид Борисович, может быть, еще немного, еще чуть-чуть?

Д. М. БОНДАРЕНКО (Ин-т Африки РАН). Как и многочисленные другие труды Л. Б. Алаева, созданное им учебное пособие отличает высокий "градус концептуальности". В данном случае сверхзадача автора - представить студентам историю Востока с позиций уже много лет убежденно отстаиваемой им идеи о принципиальном внутреннем единстве всемирно-исторического процесса. Поскольку теоретическая основа, несомненно, определяет как характер, так и уровень учебного пособия не в меньшей мере, чем подбор и изложение фактов, я остановлюсь именно на ней.

По моему мнению, проблему единства исторического процесса следует рассматривать с двух точек зрения: историософской и конкретно-исторической.

В историософском контексте утверждение о единстве всемирно-исторического процесса, когда имеется в виду, что в силу действия неких универсальных объективных законов все общества так или иначе проходят одни и те же стадии развития, а следовательно, имеют и некую единую предзаданную цель этого развития в будущем, есть, я полагаю, проявление исторического фатализма и телеологизма, едва ли приемлемых для современной науки. В этой связи, конечно, в первую очередь вспоминается марксистская "пятичленка", но следует отметить, что тем же "грешили" все однолинейно-эволюционистские теории и в философии, и в истории, и в социальной антропологии с момента формирования современной науки в раннее Новое время. Считаю, что на современном этапе развития теоретической мысли в общественных науках центр тяжести в данном вопросе должен быть перенесен с попыток доказать сущностную тождественность исторических путей различных частей человечества (в том числе обществ Востока и Запада) на другой аспект проблемы: если всеобщие законы истории и существуют, то на каком уровне они действуют? До какой степени они обусловливают формы общественной организации, темпы и направления трансформации отдельных социумов? То есть, в более широком плане - ключевой вопрос о соотношении единства и многообразия, общего и особенного, глобального и локального в истории.

В ракурсе же конкретно-историческом проблема единства всемирно-исторического процесса, очевидно, заключается в первую очередь в вопросе о процессе сложения глобальной (общемировой)

стр. 173
цивилизации вследствие длительного и многонаправленного межцивилизационного взаимодействия. Думается, было бы ошибкой представлять человечество в какой бы то ни было исторический период как простую сумму отдельных культур или даже локальных цивилизаций, и в этой связи следует вести речь об имплицитном существовании общечеловеческой цивилизации изначально, но вплоть до эпохи Великих географических открытий об ограниченности и обратимости как самого процесса, так и результатов ее выявления, достигнутых ранее - во времена "неолитической революции", эллинизма и Римской империи, Великого переселения народов, завоеваний арабов и монголов, крестовых походов и т.д. С эпохи же Великих географических открытий в процессы межцивилизационного взаимодействия в самых разнообразных сферах оказался вовлеченным практически весь мир. Сила воздействия этих процессов на все без исключения участвовавшие в них общества многократно возросла, к тому же, будучи помноженная на свойственное сложившемуся в ту же эпоху капитализму стремление к нивелировке межкультурных различий. В результате резко ускорился процесс изменения цивилизационной карты планеты вследствие сокращения числа цивилизаций за счет поглощения одних другими.

Новые же цивилизации с тех пор возникали редко и исключительно в результате синтеза первооснов более древних цивилизаций (как, например, современная Латиноамериканская). Однако и в конкретно-исторической составляющей проблемы единства всемирно-исторического процесса также принципиально важен и научно наиболее актуален вопрос меры: до какой степени выявление глобальной цивилизации ведет к унификации социокультурного пространства человечества? Следует ли вести речь о выявлении глобальной цивилизации как гомогенной или как своего рода федерации локальных цивилизаций? Замещают или дополняют свойства глобальной цивилизации характеристики локальных цивилизаций?

На мой взгляд, выявление глобальной цивилизации никоим образом не подразумевает исчезновение локальных цивилизаций. Более того, их существование - залог социокультурной вариативности человечества, необходимой ему как целому не меньше, чем внутреннее многообразие каждой отдельной цивилизации. Данный постулат тем более справедлив в отношении метацивилизаций Востока и Запада, и, мягко говоря, далеко не очевидно, что в обозримом будущем деление на Запад и Восток утратит смысл. А следовательно, несмотря на открыто универсалистский посыл, будет сохраняться не только учебно-практическая, но и теоретико-полемическая значимость нового труда Л. Б. Алаева.

А. В. ГОРДОН (ИНИОН). Выход книги полезен и своевременен. Перед нами ценное научное пособие, дающее яркое представление об основных этапах истории азиатских стран, а заодно об основных направлениях отечественной востоковедной историографии. Не вызывает сомнения и ее актуальность в "ситуации кризиса исторической теории" (с. 7), особенно - кризиса востоковедной теории, для которой характерно ощущение, как мне думается, утраты предмета.

Общим местом новейших отечественных штудий сделались стенания о разрушении восточных обществ глобализацией, утрате национальных позиций, традиций, духовности. И что же: востоковедам остается живописать страдательное положение Востока или стоит задуматься о реальности глобального субъектного взаимодействия? Разве не стала серьезным вызовом метрополиям миграция из бывших колоний? А экономика Китая, вслед за японской и южнокорейской, разве не глобализующая сила? Да и радикальный политический ислам доказал свой глобальный характер.

Если поразмышлять над эмоциями, то за ними можно выявить некую внеисторическую субстанцию, определяемую культурно-географической дихотомией. Она-то, дихотомия, и становится очевидным анахронизмом. Все страны и все регионы, включая Европу, глубоко затронуты всемирным перемещением идей, людей, капиталов, драматически переживают последствия для культурных традиций, духовной идентичности, национальных интересов, наконец, и одновременно различными способами с различным успехом участвуют в этом процессе.

"Восточный социум", "восточная культура", "восточный мир" воспринимаются ныне преимущественно как архетипы - не более, но и не менее, ибо самоидентификация любого социума питается именно архетипами. Должен же быть, однако, Восток исторический! В сущности, Алаев и ставит своей задачей показать это, опираясь на нажитый за полвека служения отечественной науке интеллектуальный капитал. Многолетние настойчивые усилия выдающегося специалиста несомненно продвигают осмысление вопроса.

Автор желает - и такова черта личности - отмежеваться от крайностей: "от утверждения, что Запад и Восток не имеют ничего общего" и "от полного отрицания восточной специфики" (с. 459). Попытка изыскать "золотую середину" вызывает благодарные человеческие чувства, между тем это самая сложная исследовательская позиция, и отступления от нее вроде толкования о "фундаментальных различиях" да еще испокон веку (с. 452) почти неизбежны.

стр. 174
"Золотая середина", по Алаеву, выглядит как признание в конечном счете (как более "фундаментального"!) единства человечества и всемирности исторического процесса, притом что последний понимается как равнодействующая "разнонаправленных движений отдельных обществ" (с. 6). Credo ученого, одухотворенного гуманизмом цивилизации Нового времени, выражено плодотворным постулатом. Всемирность трактуется не как механическое сложение разностей, а как взаимодействие, включающее взаимопознание, если не всегда взаимопонимание.

Увы, далее "разнонаправленность", иначе говоря порождающая многообразие человечества множественность форм исторического процесса, сводится к традиционной дихотомии Востока и Запада. Избегая крайностей, автор не призывает заменить историческую "линейку" двухлинейностью; картина исторического процесса выглядит привычно. Шествуют наши субъекты по единому пути ("аналогичные этапы", с. 112), но с различной динамикой: сначала Восток впереди, а Запад "дышит в затылок" (с. 173), затем выдвигается Запад и закрепляет свое лидерство. Сложности возникают в объяснении "аналогичности", в ее сочетании с различными темпами и ритмами.

Какие ступени исторического процесса выделяет автор? Прежде всего - "этап очаговых цивилизаций", который будто бы "не наблюдался" в истории Запада. Похоже, тут отступление от постулированной "аналогичности", да и не понятно, почему из "очаговости" исключена Древняя Греция, которая до сих пор признавалась "очагом" европейской цивилизации. Далее Средние века и Новое время, которые, обобщает автор, не имели "точных аналогий" с ней на Востоке. Что же они имели? "Восточный феодализм", который "не породил капитализм"!

Примечательный во всех отношениях раздел, собственно, озаглавлен "Почему восточный феодализм не породил капитализм?". Ответ: "Западная Европа сумела сравнительно быстро преодолеть вязкую систему феодализма потому, что сохранила (или выработала) ряд общественных институтов, несистемных по отношению к господствующим отношениям в целом" и соответственно "отсутствие на Востоке этих несистемных в феодальном контексте элементов" (с. 213). Список несистемностей глубоко и со знанием дела, т.е. западноевропейской истории, продуман: римское право, индивидуализация личности, разделение светской и духовной власти, "самоуправляющиеся города". Напрашиваются к нему университеты, но это уже детали.

Важно следующее: 1) можно ли более половины тысячелетия (если брать точкой отсчета "возрождение XII в.", когда сложились эти несистемности) именовать "сравнительно быстрым преодолением" феодализма? 2) неужели суть исторической эпохи в самопреодолении, не в уникальности и самоценности, а в расчистке почвы для будущего? Разве здесь не предзаданность, с которой автор призывает - по справедливости - бороться? Замечу, что в современной медиевистике ("западной") избегают термина "феодализм" (кроме специально вассальных отношений), поскольку в сложившемся словоупотреблении он несет телеологическую нагрузку "предкапитализма"; 3) еще раз убеждаешься, что размышления о специфике Востока имеют отправным пунктом некую "идеальную" европейскую модель, а "идеальный" Восток (общество, государство, культура с соответствующей атрибуцией) оказывается "не-", "недо-" или даже "анти-Западом".

В том, что капитализм на Востоке порожден европейским колониализмом Нового времени, автор, понятно, не оригинален. Знаменательно, однако, что почти половина книги посвящена его истории и последствиям. Здесь Л. Б. Алаев демонстрирует вполне и капитальность своих знаний, и верность принципу "золотой середины". Вместо традиционно-советского утверждения "колониализм - зло", растиражированного разными "постнаправлениями" (постмарксизм, постколониализм, постмодернизм), автор рисует многокрасочную картину разнообразия колониальной политики и экономики на разных этапах, выделяя (совершенно справедливо) духовную составляющую взаимодействия, и убедительно, на мой взгляд, показывая, что колониальные и зависимые страны отнюдь не были в этом процессе лишь объектом.

Итак, я рад за преподавателей и студентов, которые получают учебное пособие, не только значимое суммой фактического материала, но и дающее богатую пищу для ума плодотворными усилиями по его доходчивой систематизации. Рады должны быть все те, кто по долгу службы или по призванию склонен рассуждать о приключениях современной исторической мысли.

Е. Б. РАШКОВСКИЙ (ИМЭМО РАН). Книга Л. Б. Алаева, опирающаяся на курсы его университетских лекций, предназначена не только для студенчества и не только для широкого круга образованных любителей истории, в частности истории Востока. Необходимость такой популярной книги давно назрела. Только вот популярность ее, разумеется, относительна. Текст создан умелым стилистом, лектором и полемистом, привыкшим работать как в студенческой, так и в высокопрофессиональной научной аудитории, но требует для адекватного усвоения некоторой подготовки.

стр. 175
Я согласен с Л. Б. Алаевым далеко не по всем позициям, но я искренне благодарен ему за попытку представить историю регионов, стран и народов как неотъемлемую часть истории как таковой. Сложная и парадоксальная архитектоника истории требует от своих исследователей сложной и парадоксальной архитектоники мысли, которую автор демонстрирует.

Но свои замечания начну с несогласий.

На страницах книги Л. Б. Алаева немало внимания уделено критике концепции "азиатского способа производства". Ныне вряд ли кто-нибудь верит в жизненность этой модели в ее ранней, догматической версии, выводившей всю культурно-историческую специфику стран Востока из тех социо-экономических, управленческих и духовных матриц, которые сложились в древнейших "речных" цивилизациях. Эта последовательная "египтоцентрическая", или "синоцентрическая" (и, по сути, жестко детерминистская), модель претерпела множество корректив и внутренних преобразований. Модель "азиатского способа" есть, по существу, наводящая, эвристическая модель сращения власти и собственности (см. труды Л. С. Васильева). Она может так или иначе подкрепляться или оспариваться исследованиями библеистов, исламоведов, историков Османской империи, народов Центральной Азии или Малайского архипелага. Однако проблема "генома Востока", восточного традиционализма - проблема радикального примата патримониальной власти сверху и общинной поруки снизу - как была, так и остается всиле (см.: Петров. А. М. Азиатский способ производства и XXI век. М.: Гуманитарий, 2004; Рашковский Е. Б. "Азиатский способ производства" как историографическая проблема // VI Лебедевские чтения. Пенза, 2005; Рашковский Е. Б. "Восточное" в глобальном: заметки с конференции российских востоковедов // МЭиМО, 2005, N 1). Можно обставлять этот подход сотнями оговорок, ссылаясь на специфику тех или иных восточных или условно-полувосточных (славянских, латиноамериканских) регионов или на бесчисленные случаи авторитарных регрессий в евро-североамериканском развитии. Можно сколько угодно и с любой степенью справедливости возражать против жестких терминологических претензий теоретиков "азиатского способа производства" или "ориентализма". Но сама условная эвристическая ценность этой теоретической абстракции, отражающей реальный социоэкономический статус большинства прошлого и нынешнего человечества остается неупразднимой.

Видный исследователь-индолог Л. Б. Алаев противопоставляет этой устоявшейся "египетско-синологической" востоковедной эвристике эвристику свою собственную, "индологическую". Последняя строится на концепции "восточного феодализма", которая сводится, по сути, к тому, что патерналистская и стремящаяся к самоабсолютизации власть в своих же собственных видах так или иначе должна идти на экономические и/или организационные послабления крестьянам-общинникам или "мелким феодалам" и их "низовой собственности". Но, что очень важно, сам Л. Б. Алаев настаивает на неполном, нестойком и неправоогражденном характере этих послаблений (с. 206). Здесь - парадоксальное схождение идей нашего теоретика "восточного феодализма" с самыми серьезными из его оппонентов - теоретиками "азиатского способа", опирающимися на данные истории Китая, византинистики, истории арабских народов, османистики, истории репрессивных колониальных режимов и т.д.

Абсолютизация Л. Б. Алаевым его концепта "восточного феодализма" - едва ли не центральный пункт моих с ним расхождений. Далее пойдет речь о несомненной ценности этой книги.

В книге представлена живая, доступная для любого серьезного читателя аналитическая панорама не только истории народов Востока за несколько тысячелетий, но и, по существу, истории всемирной. Л. Б. Алаев настаивает, что человечество - при всей его культурно-исторической фрагментированности - не может быть воспринято и понято в отрыве от противоречивого всемирного контекста своей жизнедеятельности и развития. К истории и всеобщей, и партикулярной невозможно подходить с односторонними мерками "прогресса" или "круговорота", "формаций" или "цивилизаций" (с. 8). Никакая самобытность не складывается и не выстраивается в изоляции - в отрыве от стимулирующих (или же, напротив, подавляющих) внешних влияний (с. 42 - 43). Судьбы народов, при всем несомненном их своеобразии, не могут быть сведены к какой-либо единой определяющей предпосылке - будь то экогеографическая среда, экономика, властные отношения, духовная динамика. Сама подвижная и с трудом уловимая ткань истории определяется многообразием ее предпосылок. Процесс соразвития, как это показано в книге Л. Б. Алаева, далеко не идилличен, ибо представляет собой непрерывную в истории драму осмысления своих уникальных обстоятельств, выбора своих путей на сегодняшний и завтрашний день, умения обращаться не только к "своим", но и к внешнему миру.

В работе с массивами индийских материалов автор приходит к целому ряду серьезных востоковедных обобщений, идущих вразрез с множеством стереотипов не только отечественной, но и

стр. 176
мировой историографии. Л. Б. Алаев показывает, что колониализм не представлял собой одностороннюю выкачку ресурсов из порабощенных народов, но подчас ложился тяжким бременем и на метрополию (с. 335 - 336). Автор считает, что ранние традиционалистские антиколониальные движения (сипайское восстание, тайпинское и др.) были движениями чисто реактивными и никакой серьезной альтернативы колониализму не несли (с. 349 - 369).

Книга Л. Б. Алаева вновь возвращает нас к проблематике свободы в интуитивных выборах и рациональных обоснованиях направлений и приоритетов человеческого развития. Свобода - и на этом настаивает весь ход рассуждений нашего автора (см., например, с. 458 - 459) - связана именно с непрерывным процессом самоанализа и самокритики, с непрерывными "ревизиями" установок и стереотипов человеческой мысли, и это самый существенный вклад народов европейского (я бы добавил: евро-североамериканско-российского) ареала в общечеловеческое развитие. Действительно, в основу европейского развития легла весьма рискованная, но исторически разработанная культура институционализированного спора, вобравшая в себя опыт и состязательного судопроизводства, и парламентских противостояний, и церковных, и ученых диспутов. Да и само современное научное знание, образующее едва ли не центральный узел жизнедеятельности нынешнего мира, строится на все тех же рискованных принципах институционализированного спора.

Утверждение инновационности европейских (в широком смысле этого слова) культурно-исторических традиций вовсе не означает утверждения застойности Востока. Дело скорее в разнице векторов и акцентов. В плане глобальной структуры истории (термин Фернана Броделя) "европейскому" акценту на инновационность и эксперимент контрапунктно, но притом и весьма драматически, соответствует "восточный" акцент на преемственность и традицию. И в этом смысле, как пишет Л. Б. Алаев, "...и до сих пор взаимодействие Запада и Востока - одна из важнейших движущих сил истории" (с. 459).

Так что условный культурно-исторический дуализм Запада и Востока силою вещей, а точнее - силою мысли - вводится в более широкий, хотя и весьма недосказанный контекст родового единства человечества.

[С. М. ИВАНОВ] (СПбГУ). Более чем тридцатилетний опыт преподавания истории стран Востока на Восточном и Историческом факультетах СПбГУ (ЛГУ) позволяет мне сказать о том, насколько трудно читать эту дисциплину. С одной стороны, увлекшись теорией исторического процесса на Востоке в целом, вы можете потерять историю отдельной страны, не успеть рассказать о людях, ее творивших. С другой - не уделяя должного внимания вопросам теории, вы рискуете превратить свой курс в краткий пересказ исторических событий, перечисление дат и имен, о которых студенты тут же забудут, сдав экзамен. Проку от таких лекций никакого. Вот почему перед каждым преподавателем общей истории Востока стоит эта весьма сложная и не всегда успешно решаемая задача: органично совместить общее с конкретным и конкретное с общим, представить историческое движение Востока, всей этой огромной и многоликой макроцивилизации, через конкретику исторических событий в отдельных регионах и странах Азии и Северной Африки.

Судя по тексту обсуждаемой работы, Л. Б. Алаеву удается справиться с этой непростой задачей. Его учебник настраивает сознание студента не на запоминание хронологических рядов и дат жизни тех или иных политических, государственных и религиозных деятелей, не на фактологию, а на осмысление истории Востока, причем в органической ее связи с общемировой. И теоретические проблемы, и конкретный исторический материал излагаются автором строго научно, глубоко. И в то же время, отмечу, что книга легко читается, она просто интересна.

Меня как историка мирохозяйственных отношений привлекает трактовка автором колониальной эпохи. По собственному опыту преподавания знаю, насколько трудно убедить студентов в необходимости неоднозначных оценок этого этапа всемирной истории. В учебнике Л. Б. Алаева проблемам колониализма посвящено немало глав, которые и в теоретическом плане, и на конкретном страновом материале позволяют читателю свободно, без прежней идеологической "зашоренности" оценить отрицательные и позитивные стороны взаимодействий Запада и Востока в условиях колониальной системы, осознать, что означали эти контакты для исторических судеб народов мира.

И еще в похвалу автору: в корпус его работы включены разделы историко-философского содержания. Студентам неисторических факультетов, изучающим историю Востока, для которых, как пишет Л. Б. Алаев, и предназначен его учебник, несомненно, будет полезно познакомиться с содержанием эпохи "осевого времени", современными представлениями о "дихотомии Запад-Восток" и авторскими характеристиками отдельных цивилизаций Востока. Как читатель замечу, обсуждаемая книга предназначена не только для студентов неисторических факультетов. Она необходима и студентам-востоковедам, поскольку в ней ученый-востоковед обсуждает вопросы общей теории раз-

стр. 177
вития мировой истории, ставшие в последние годы предметом горячих дискуссий обществоведов страны.

Отечественные авторы отмечают гносеологическую несостоятельность марксистской формационной теории. Л. Б. Алаев признает кризис марксистской парадигмы исторической науки и вместе с тем считает, что выявившаяся частичная или полная ограниченность одного из направлений историко-философской мысли не должна отрицать достижения европейского обществознания в целом - выработанные в XIX в. представления о единстве человечества и его истории, стадиальности исторического процесса и идею прогресса (с. 7). Вот здесь у автора (и только ли у него одного?) и возникают сложности.

Приступая к изложению своего лекционного курса, Л. Б. Алаев пишет, что "схема формаций дискредитирована и сломана" (с. 9). Но вместе с тем он признает (и от этого, действительно, не отказаться) стадиальность исторического процесса, а значит, и необходимость существования категориального аппарата, терминологически выражающего этапы мировой истории. Так, на страницах учебника вновь появляется термин "восточный феодализм" - больная тема многолетних дискуссий отечественных востоковедов. Автор предлагает свою модель феодализма в целом и его восточных вариантов, выражает их в значимых для него характеристиках (с. 208 - 212). Право автора придерживаться своей позиции.

В университетском курсе принято знакомить студентов с различными точками зрения на обсуждаемую проблему. Л. Б. Алаев придерживается этой традиции. На протяжении всей работы он ведет дискуссию со своими оппонентами, чаще всего с Л. С. Васильевым. Но замечу, что помимо позиции этого автора, которая, кстати говоря, не принципиально расходится с точкой зрения самого Л. Б. Алаева, существуют и другие мнения в отношении "феодальности" общественных структур традиционного Востока. На мой взгляд, автор мог бы познакомить читателя и выразить свое отношение к концепции А. И. Фурсова ("Капитализм на Востоке во второй половине XX в." М.: Вост. лит., 1995), которая кардинально отличается от авторской.

Поскольку Л. Б. Алаев стремится убедить читателя в существовании феодализма на Востоке, почему бы ему не обратить внимание на такой важнейший, с моей точки зрения, институт феодализма, как вассалитет. Почему, в самом деле, центральной темой всех дискуссий о типе общественного строя на средневековом Востоке является вопрос об институте собственности, характере поземельных отношений. Анализ социальных отношений не менее важен. Существовал ли на деспотическом Востоке тот тип социальных связей, который характеризовал общественный строй средневековой Западной Европы и выражался известной формулой "вассал моего вассала - не мой вассал"? Институт вассалитета определял распределение прав и обязанностей добровольно вступавших в отношения соподчинения сеньоров. Им закладывалась одна из основ формирования гражданского общества в Западной Европе. А на средневековом Востоке мы видим другое социально-институциональное устройство общества.

Я историк-османист, и мне хорошо известно, сколь широк диапазон воззрений коллег по отношению к затронутой проблеме. Историки-ближневосточники так до настоящего времени и не решили, какой тип социальных и экономических отношений характеризовал историческое развитие региона в эпоху средневековья. Во всяком случае, отечественные туркологи, судя по публикациям последних лет, все реже употребляют термин "феодализм" по отношению к османскому общественно-политическому и экономическому строю эпохи средневековья. Западноевропейские социальные институты и экономические структуры слабо соотносятся с реалиями созданной османскими турками социально-институциональной и экономической системы в период расцвета султанской державы, в XV-XVI вв.

Да и в дальнейшей истории Османской империи мы не находим признаваемой обществом (это - главное!) и государством частной собственности на землю (вакф, мюльк - явления другого ряда), как не находим и сложившейся и жестко артикулированной сословной организации общества. Отсюда идет поиск тех дефиниций, которые адекватно отражали бы реалии османской экономической и социально-политической организации в эпоху средневековья. Историки-османисты чаще используют понятие "тимарная система" для выражения содержания и специфики общественного строя в средневековой Турции.

Стоит ли опасаться, что стремление историков-османистов, как, возможно, и востоковедов иных специализаций, раскрыть особенности эволюции своих историко-культурных регионов в соответствующем для них понятийном аппарате приведет к терминологическому хаосу, затрудняющему осмысление локальной истории в ее соотнесении с мировой? Будем надеяться, что нет. Первоначальное терминологическое "многоголосье" со временем неизбежно конституируется в определен-

стр. 178
ные понятийно-смысловые ряды, каждый из которых будет способен отразить особенное в общем и общее в особенном при разработке тех или иных сюжетов региональной и мировой истории.

Итак, если говорить об идее стадиальности исторического развития, то, на мой взгляд, всем нам, и востоковедам, и историкам-"западникам", и обществоведам других специализаций, предстоит основательно поработать для того, чтобы в адекватных историческим реалиям терминах выразить характер эволюции западных и восточных обществ, мировой истории в целом. При этом неизбежно придется частично отказаться от привычных представлений и отражающего их категориального аппарата, частично их сохранить. Жизнь, как говорится, покажет. Несомненно одно - без основательной работы в этом направлении кризис отечественной исторической науки преодолеть не удастся.

И наконец, еще один сюжет, который хотелось бы затронуть применительно к обсуждаемой работе. Да, XIX век дал нам представление о стадиальности мировой истории и закрепил родившуюся ранее идею исторического прогресса. Однако крушение "пятичленки" обнажило уязвимость этой идеи и сформировавшегося на ее основе типа исторического мышления. Обратимся прежде всего к понятию "прогресс". Что такое "прогресс", как его выразить и чем измерить?

В традиционных обществах под прогрессом может пониматься совершенствование социальных связей и гармонизация отношений между людьми. В представлениях общества, ориентированного на всестороннюю модернизацию и инновации, прогресс означает совершенствование технологий, рост производства и потребления. Учитывая это, каждый из нас, вероятно, готов повторить известное: "Что есть истина?"

Не эти ли различия в ценностных ориентациях и ментальности народов традиционных и инновационных обществ являются основной причиной противоречий между ними в условиях глобализации? Эти вопросы, как и проблемы типологии и периодизации развития стран и историко-культурных регионов, обсуждаются у нас не первый год. Дискуссии историософского и методологического характера конечно же будут продолжаться.

И в этом случае ориентиром для выработки необходимых решений могла бы послужить одна из основных мыслей автора "Истории Востока". "Мы должны признаться себе, - пишет Л. Б. Алаев, - что история человечества не подчиняется заранее заданной программе, и если у нее есть цель, то она нам не известна и не может быть нами понята" (с. 8). Это, конечно же, не слова агностика, а призыв к формированию новой философии исторического мышления, преодолению кризиса и созданию отличной от прежней парадигмы отечественной исторической науки.

Permanent link to this publication: