Алматы: Дайк-Пресс, 2007. 416 с.

Рецензируемая монография включает в себя цикл наиболее известных публикаций и докладов на международных конференциях за 2000 - 2006 гг. известного российского исследователя Н. Н. Крадина. В работе поднимаются теоретические вопросы кочевниковедения (кочевники в свете современных исторических концепций, общественный строй номадов и его динамика, уровень сложности политической организации номадов и др.), уделяется внимание отдельным историографическим сюжетам (особенно отмечу очерки о Н. Н. Козьмине и Э. Геллнере), на примере ряда крупных номадных политий рассматриваются особенности кочевых империй, подробно показана методика палеосоциологических исследований археологических памятников хунну в Забайкалье, согласно антропологическим теориям анализируется функционирование власти при Чингисхане и его потомках в Монгольской империи, даны результаты этнологического изучения скотоводства в агинских степях. Объектами конкретно-исторических исследований Н. Н. Крадина служат хунну, жуань-жуани, кидани, монголы и Монгольская империя, современные агинские буряты и многие другие кочевые общества. Таким образом, хронологические рамки монографии охватывают более двух тысячелетий.

Как указывает в Предисловии сам Н. Н. Крадин, появление данной монографии связано со стремлением обобщить разноплановые исследования по археологии, истории и этнологии кочевников, а также провести ревизию собственных взглядов по сравнению с неомарксисткой концепцией, нашедшей отражение в его известной работе начала 1990-х гг. "Кочевые общества". Исследователь уточняет, что он не отказывается от написанного в этой книге, однако его новая работа подводит итоги изучения в 1990-е - начале 2000-х гг. кочевников через призму иных исторических парадигм. В связи с этим следует обратить внимание на то, что Н. Н. Крадин не ограничивается какой-то определенной методологией. В этой книге лучше всего выражена идея, которую он неоднократно озвучивал в последние годы: история кочевников - это отличный полигон, на котором можно апробировать разные современные концепции. Каждая из них, обладая определенными достоинствами и недостатками, открывает новые стороны жизни номадов. Тем самым совокупное использование теорий дает очень пеструю и неоднозначную картину, отражающую неодномерность и сложность исторического прошлого. Н. Н. Крадин отстаивает строгое и обоснованное использование исторических концепций, аргументацию с опорой на установленные факты, возможность верификации полученных результатов. Для него каждая историческая концепция - это определенный набор понятий и методик, т.е. инструментарий ученого.

Отнюдь не стремится Н. Н. Крадин и к механическому объединению концепций в какую-то синтезную программу исследований. Наоборот, на протяжении всей своей работы он достаточно последовательно апробировал на материалах истории номадов сначала марксистскую

стр. 171
концепцию (в разных ее вариантах), затем неоэволюционистскую, на рубеже 1990 - 2000-х гг. обратился к мир-системному анализу. В последние годы Н. Н. Крадин испытывает интерес и к другим историческим школам. В своей монографии он наглядно показал, что, обращаясь к изучению какой-либо стороны жизни номадов, ученый вправе выбирать наиболее адекватный исследовательский метод, комбинировать разные подходы. В материалах рецензируемого издания эта установка особенно хорошо прослеживается на примере изучения антропологии власти Чингисхана (гл. 13, 14).

Н. Н. Крадин отмечает, что образ власти Чингисхана в историографии нередко рассматривался через призму однополярного взгляда. При этом преобладали либо прагматические (марксистские интерпретации, личная жестокость и коварство и т.д.), либо метафизические (гениальные способности) оценки. По мнению исследователя, более многогранную картину организации власти в Монгольской империи при Чингисхане дает антропологическое направление. Н. Н. Крадин, в частности, указывает на самые важные компоненты власти вождей и правителей ранних государств: "управленческие и редистрибутивные обязанности...", "контроль над продуктивными ресурсами", обменом и торговлей, ремесленным производством, а также идеология, военные функции и т.д. (с. 264).

Сравнивая власть у кочевников и оседлых народов, Н. Н. Крадин отметил, что ее экономическая основа у номадов, в отличие от земледельцев, крайне слабая. Если "в земледельческо-городском обществе" экономическая сила власти покоились на "контроле и перераспределении прибавочного продукта", то "прибавочный продукт номадного хозяйства (скот) нельзя эффективно концентрировать и накапливать", так как существовала угроза превышения ресурсных возможностей пастбищ, а значит, их истощения. В связи с этим в кочевых образованиях отсутствовало регулярное налогообложение, а роль кочевого правителя в экономике была невелика. Компенсировать недостаток ресурсов кочевые лидеры могли только за счет внешних источников и поэтому в тех кочевых политиях, чьи лидеры получали более или менее регулярные доходы извне, возникала "стабильная структура власти" (с. 264 - 265). Все это определяло и основные функции правителей, прежде всего связанные с получением даней, "подарков", военной добычи и ее распределением среди кочевников и элиты. Асимметрия властных полномочий между внешними и внутренними задачами вела к тому, что внутри кочевой империи большинство решений принималось не на уровне центрального "правительства", а племенными и клановыми вождями. Стоявший во главе империи каган (хан) вынужден был согласовывать свою политику с ними и завоевывать их лояльность с помощью раздач. Наряду с этим правитель обладал сакральностью, магическими свойствами и выполнял функцию посредника между номадами и божественным миром. Однако Н. Н. Крадин подчеркивает, что значение религиозно-идеологического фактора в степи нельзя переоценивать: "правитель кочевой империи не мог быть только "Сыном Бога", издалека взирающим на копошащихся у его ног подданных", он "должен был обладать реальными талантами военного предводителя или же организатора... чтобы повести за собой номадов к успеху на поле брани и обеспечить затем своих сторонников богатствами оседлых народов" (с. 269).

Применительно к истории возвышения Чингисхана и возникновения обширной монгольской политии данные выводы Н. Н. Крадина дали возможность пересмотреть факторы и механизмы формирования власти в Монгольской империи, оценить ее характер в период правления Чингисхана, выявить пути становления государственности. Критически оценивая мнение сторонников существования государства у монголов в начале XIII в., автор указал на две главные причины такой аберрации. Во-первых, иллюзию государственной организации у монголов в начале XIII в. создавали китайские хроники, в которых "мир степных кочевников" интерпретировался в понятиях "бюрократического общества" (монгольские чиновники, титулы, налоги и т.д.). Во-вторых, оценка системы управления Монгольской империей во многом зависит от понимания термина "государство". В частности, Н. Н. Крадин приводит пример его трактовки в политических науках как сочетание четырех признаков: территория, население, правительство, суверенитет. Исходя из этого, государством следует считать не только Монгольскую империю начала XIII в., но и многие менее сложные с точки зрения организации власти сообщества.

Автор призывает пользоваться апробированной лексикой политической антропологии, в рамках которой создана адекватная историческим реалиям понятийная "сетка" и определены базовые модели догосударственных и государственных обществ. В отношении структур власти Монгольской империи Н. Н. Крадин провел исследование в двух направлениях.

стр. 172
Характеризуя государственность в рамках первого из них, он исходил из функциональной деятельности лиц занятых в управлении. По его мнению, только наличие "специальных функционеров, выполняющих обязанности... в какой-то одной области управления", может служить "универсальным критерием государственного общества". В контексте данного подхода он проанализировал состав и функции представителей окружения Чингисхана, показав крайнюю малочисленность "управленцев" и частое отсутствие у них строгой специализации, что позволило ему сделать вывод об отсутствии государственности у монголов при Чингисхане.

Второе направление исследований политических структур Монгольской империи при Чингисхане было связано с понятием "раннее государство". Н. Н. Крадин показал, что некоторые признаки раннего государства вполне отчетливо проявляются в управленческой практике Монгольской империи уже в 1206 г. (внеклановая администрация, судьи). Однако он считает, что при Чингисхане не было кодифицированного правового свода (Великая Яса таковой не является), регулярных выплат "функционерам", налогов и гражданской администрации. Тем самым более комплексное, чем в рамках первого направления, исследование также показало отсутствие при Чингисхане большинства институтов даже ранней государственности. Поэтому исследователь предложил определять Монгольскую империю начала XIII в, как суперсложное вождество и выделил несколько факторов, обеспечивших его переход в середине XIII в. к государству.

Монография дает возможность увидеть применение комплексного анализа на нескольких уровнях. Первый из них - исследование конкретного материала. Так, при реконструкции социальной организации хунну Забайкалья на основе археологических данных ученый широко использует не только уже ставшие привычными методы "социальной археологии", но и статистико-комбинаторные методики. Опираясь на опыт предшественников (Г. А. Федоров-Давыдов, А. О. Добролюбский, Е. П. Бунятян, В. Ф. Генинг и др.), Н. Н. Крадин разработал четкую и оптимальную по отношению к анализируемому материалу процедуру статистической обработки археологических сведений. Эта программа исследований была реализована им на материалах Иволгинского могильника и Иволгинского городища (гл. 11). Все "социально" значимые признаки (их число превышает 130, а с учетом вариантов - 250) 216 анализируемых захоронений Иволгинского некрополя были объединены автором в несколько совокупностей: 1) надмогильные сооружения; 2) погребальные сооружения; 3) останки погребенных; 4) сопроводительный инвентарь; 5) жертвенная пища. Полагаю весьма значимым то, что ученый не ограничился ознакомлением читателей только с результатами исследований, а практически показал всю "кухню" статистической обработки артефактов, сопроводив соответствующую главу таблицами по факторному и дендрограммами по кластерному анализу. Это позволяет оценить "изнутри" процедуру и итоги исследования.

По результатам анализа грунтовых погребений Иволгинского могильника удалось установить "схожее распределение по типам погребальных сооружений" для мужских и женских захоронений (наличие погребений в яме и преобладание захоронений в срубе), в то время как детские погребения в основном производились в простых ямах. При этом средняя длина и ширина мужских захоронений превосходила среднюю длину и ширину женских захоронений. Для уточнения половозрастных отличий погребенных автор использовал матрицы коэффициентов корреляции признаков сопроводительного инвентаря для мужских, женских и детских погребений. Вывод о "специфических нюансах для каждой из половозрастных совокупностей" позволил Н. Н. Крадину "в ряде случаев достаточно точно определить пол и отчасти возрастную группу захороненных" (с. 226). Это стало основой для включения в мужские, женские и детские массивы захоронений с неопределенными по полу и возрасту погребенными, но соответствующих по целому ряду признаков определенной половозрастной группе погребений.

Более детальной оказалась картина дифференциации населения Забайкалья хуннской эпохи по результатам кластерного анализа (решающее значение имели такие показатели, как внутримогильные сооружения, сопроводительный инвентарь и жертвенная пища) с применением факторного метода. На Иволгинском могильнике удалось выявить две "резко отличающиеся социальные группы мужского населения". Первая немногочисленная группа - погребения с бедным инвентарем (лица с "низким общественным и экономическим статусом", "эксплуатируемый слой"). Вторая группа отличалась более разнообразным инвентарем, в том числе наличием оружия, и, по мнению исследователя, в соответствии с наличием определенных категорий инвентаря (оружие; оружие и пояс; оружие, пояс, сбруя) могла быть условно разделена на три стратифицированные подгруппы. Среди женских захоронений было выявлено пять

стр. 173
условных групп: безынвентарная; только с керамикой; с керамикой и отдельными предметами инвентаря; с инвентарем, включающим пояс, монеты, украшения, массовый инвентарь с обильной и разнообразной заупокойной тризной. Среди детских погребений определились четыре статистические группы. Кластерный анализ также применялся для выявления стратификации на основе изучения жилищных конструкций Иволгинского городища. Эта дополнительная процедура позволила зафиксировать пять основных групп жилищ, различавшихся по размерам и найденному инвентарю. Автор выделяет несколько уровней социальной дифференциации: от низших общественных групп до обеспеченных жителей городища, захоронения которых сопровождались разнообразным сопроводительным инвентарем, оружием, обильной заупокойной пищей. Между этими крайними общественными стратами исследователь фиксирует несколько "прослоек" (в мужских захоронениях - до трех, в женских - от двух до четырех, в детских - одна).

Все это, по словам ученого, свидетельствует о сложной общественной структуре населения городища. Наличие многоуровневой социальной дифференциации подтверждается и результатами изучения жилищных комплексов. В интерпретации Н. Н. Крадина погребенные на Иволгинском могильнике были представителями оседло-земледельческой части хуннского общества. Их статус был ниже статуса кочевников, но эти люди "играли... немаловажную роль в экономической структуре степной империи" (с. 238). Если говорить о замечаниях, то следует отметить, что не была произведена попытка выявления внутренней дифференциации мужских и женских захоронений по возрасту. Не стоит доказывать, что возрастные барьеры в традиционных обществах фиксировались и в составе взрослого населения. Несомненно, статистический анализ материалов Иволгинского городища и соседнего некрополя мог быть дополнен изучением социальной планиграфии этих двух памятников. В связи с этим можно отметить, что исследователь не в полной мере задействовал потенциал применяемых им методик, что оставляет возможность дальнейшего изучения проблемы социальной организации хунну Забайкалья по данным археологии.

Более высокий уровень комплексных исследований Н. Н. Крадина прослеживается прежде всего в исторических разделах монографии. Их характеризует не только системный взгляд на объект исследования (как правило, они охватывают основные подсистемы - экономику, социум, власть, ментальность и т.д.), но и широкое использование достижений различных наук в духе междисциплинарного синтеза. Такой подход в рассматриваемой монографии нашел наиболее яркое отражение в изучении державы Хунну. Автор в первую очередь показывает специфику социально-политического развития номадов применительно к классической однолинейно неоэволюционистской схеме (локальная группа - община - племя - вождество -раннее государство). По словам ученого, отнюдь не все из перечисленных форм были характерны для кочевников-скотоводов. Поэтому он предложил более адаптированную к кочевым реалиям типологию кочевых объединений: 1) акефальные сегментарные клановые и племенные политии; 2) "вторичное" племя и вождество; 3) кочевые империи и "квазиимперские" пасторальные политии меньших размеров. Отметил он и чередование процессов интеграции и дезинтеграции у номадов. Объясняется это не только низовой локальностью кочевых групп, детерминированной экологическими условиями аридных степей, но и крайней неустойчивостью крупных образований кочевников, которые гораздо чаще шли не по пути усложнения управленческой системы, а по пути ее распада и смены новыми объединениями номадов. Как полагает Н. Н. Крадин, у кочевников наблюдалось "немалое число промежуточных форм между вождеством и государством". Одной из таких "промежуточных" форм он считает кочевые империи, оценка которых весьма дискуссионна в историографии. Именно на выяснение характера политической организации кочевых империй на примере державы Хунну и направлена соответствующая глава (7) монографии.

Рассматривая предпосылки образования империи Хунну, исследователь отметил, что "ведущие внутренние предпосылки политогенеза (экология, система хозяйства, демографический оптимум)" у номадов, в отличие от оседло-земледельческих обществ, "не способствовали складыванию государственности". Он указывает, что "централизованная организация власти у номадов возникала исключительно для решения внешних задач" (с. 117). Поэтому концептуально логична его следующая установка - жесткая корреляция между объектом экспансии номадов и величиной самого кочевого общества. Именно центральноазиатские кочевники, соседствовавшие с китайской земледельческой цивилизацией, вынуждены были адаптироваться к ней в форме кочевых империй, под которыми Н. Н. Крадин понимает "сложное общество, организованное по военно-иерархическому признаку, занимающее относительно большое

стр. 174
пространство и получающее необходимые нескотоводческие ресурсы, как правило, посредством внешней эксплуатации..." (с. 118). Развивая данное определение, исследователь выделяет следующие признаки кочевых империй: 1) многоступенчатый иерархический характер социальной организации, пронизанный на всех уровнях племенными и надплеменными генеалогическими связями; 2) дуальный (крылья) или триадный (крылья и центр) принцип административного деления империи; 3) военно-иерархический характер общественной организации "метрополии", чаще всего по "десятичному" принципу; 4) ямская служба; 5) специфическая система наследования власти (империя - достояние всего ханского рода, институт соправительства, курултай); 6) особый характер отношений с земледельческим миром (с. 118 - 119).

Н. Н. Крадин подразумевает наиболее сложную модель кочевой империи, поэтому не все указанные им признаки универсальны. Например, ямская служба неизвестна во многих кочевых империях (сяньби, жуань-жуани, тюрки и др.). Не имеет однозначной оценки такой признак, как "военно-иерархический характер общественной организации метрополии". Подразумевала ли "военно-иерархическая" организация жесткое социальное деление? Существовала ли такая "военно-иерархическая организация" в большинстве империй постоянно либо только в период военной напряженности? Ограничивалась ли ставкой в большинстве империй постоянная "военно-иерархическая организация" или охватывала все степные территории? Несомненно, более четко и точно должен быть прописан последний признак об особом характере отношений кочевников с земледельческим миром, тем более что сам Н. Н. Крадин считает главной целью централизации империй получение с земледельцев их ресурсов. Поэтому в контексте его представлений данный признак должен занимать центральное место в характеристике кочевых империй. Еще более неопределенно звучит такой признак, как "многоступенчатый иерархический характер социальной организации, пронизанный на всех уровнях племенными и надплеменными генеалогическими связями".

Возникают также вопросы: насколько многоуровневой была такая иерархия? являлись ли ступени иерархии сословиями или определенными стратами? означала ли эта иерархия зависимый или несвободный статус для наиболее непрестижных кланово-племенных групп? имели ли племена нижней части иерархии доступ к военной добыче? и др. Часть обозначенных исследователем признаков отсутствовала в целом ряде крупных объединений кочевников или не имела постоянного характера. Далек от характеристики ученым кочевой империи Первый Тюркский каганат в период завоеваний (550 - 570-е гг.), держава Хунну в период стагнации и раскола, Жуань-жуаньский каганат, Кимакский каганат. Отсутствует большинство названных признаков в таких централистских объединениях кочевников, как гуннская держава Аттилы и Аварский каганат. При этом дискуссионным является и их имперский статус. Очевидно, что признаки кочевых империй требуют специального обсуждения, уточнения и доработки.

На примере империи Хунну Н. Н. Крадин значительно детализирует картину генезиса, расцвета и политической трансформации кочевой империи. Главной причиной объединения хунну в "империю" на рубеже III-II вв. до н.э. он называет создание единого централизованного китайского государства империи Цинь (затем Хань), ее агрессию в заселенный хуннами Ордос (с. 119 - 120) и указывает на субъективный фактор - основателю империи необходимо было обладать удачей, организаторским талантом, политическим чутьем, т. е. яркими индивидуальными способностями. Только такой лидер был способен сплотить кочевников для набегов на Китай с целью получения добычи и откупов и создавать имидж постоянной угрозы для земледельцев, чтобы к номадам поступали регулярные дары. По мнению исследователя, шаньюй (каган, хан) должен был быть выдающимся воином, обладать авторитетом в военизированной среде номадов. Не случайно Н. Н. Крадин считает "основой доминирования хунну в Центральной Азии" отлаженную военную систему. Уточняет он и еще одну характеристику: в периоды могущества Хуннская держава не только была типичной кочевой империей, но и использовала в качестве инструмента эксплуатации дань, которой облагались народы "Западного края" и Саяно-Алтая.

Взаимоотношения хунну и Китая рассматриваются Н. Н. Крадиным через призму мир-системного подхода, обусловившего довольно однозначную трактовку взаимодействия мир-империи (Китай) и пасторального общества (Хуннская империя). В их основе - различные способы получения пасторальной империей китайских ресурсов, которые играли ключевую роль в "цементировании" кочевой империи и поддержании авторитета степного правителя. "Престижная экономика" (раздача даров соратникам и вождям племен) обеспечивала как лояльность племенных вождей, так и поддержку рядового населения. В военной области были задействованы такие инструменты власти, которые в пределах этой узкой сферы управления да-

стр. 175
вали возможность принятия и реализации единоличных решений (мобилизация воинов, беспрекословное подчинение нижестоящих, оправданное военными условиями право на жестокие наказания за любые проступки, показательные казни целых подразделений за дезертирство и нарушение военных норм и т.д.). Недостаточно, на мой взгляд, раскрыты другие функции шаньюя - культовые, судебные. Все это говорит о необходимости более сбалансированной оценки роли кочевых лидеров.

В целом Н. Н. Крадин характеризует Хуннскую державу как суперсложное вождество, но гораздо более близкое к раннему государству, чем к сложному вождеству, аргументируя свою точку зрения указанием на площадь и численность населения, большими чем соответствующие показатели простых и сложных вождеств. Он обратил внимание на зачатки урбанистического строительства и делопроизводства у хунну. По всей видимости, стоит признать двойственный (некоторые структуры суперсложного вождества могли развиваться до раннегосударственных форм) характер Хуннской империи. Но надо внести ряд важных корректив, которые создадут более объективную картину характеристики кочевых империй.

Во-первых, не стоит ограничивать роль управленческих институтов только организацией внешней экспансии и эксплуатации. Так, мы наблюдаем и внутреннюю интеграцию на религиозно-культовой, военной и обычно-правовой основе. Их значение в традиционных обществах всегда очень весомо. Суд и наказание за военные и "политические" преступления, например, становятся одной из привилегией шаньюя и "центрального аппарата". Особая тема - это восприятие кочевых лидеров, вокруг которых и происходит объединение номадов.

Во-вторых, в империи хунну существовала сложная иерархия племен и кланов, многие из которых были обязаны элите данью и военной службой. Трудно себе представить, что многочисленные походы хунну на север, восток и запад против аборигенного населения Забайкалья, Южной Сибири, Восточного Туркестана, Джунгарии и Семиречья заканчивались мирным установлением покорности населения данных территорий хунну без каких-либо обязательств в отношении последних. Эти отношения господства и подчинения могли, кстати, быть совершенно не отражены в китайских источниках.

В-третьих, структуры империи цементировались жесткой военной системой, призванной также обеспечивать лояльность племен и линиджей верховному правительству. Достаточно вспомнить, что Второй Тюркский и Уйгурский каганаты большую часть своего существования вели борьбу не с Китаем (в этом направлении чаще поддерживались мирные и даже союзнические отношения), а с регулярно поднимавшими восстания подчиненными племенами (тюргешами, кыргызами, карлуками и т.д.), выступления которых пресекались только с помощью военных разгромов.

Все это показывает достаточно сложный и неоднозначный характер политических институтов в кочевых империях и не исключает того, что наряду со структурами имперского вождества получали развитие и некоторые элементы ранней государственности.

Следующий уровень комплексного анализа связан с применением разных методологических подходов, о чем уже шла речь выше. Продолжая эту тему, добавлю, что в последних публикациях (рецензируемая монография не исключение) Н. Н. Крадин обращается к таким направлениям, как мир-системный и кросскультурный подходы, многолинейные теории, повседневная история, сравнительный анализ цивилизаций и др. Интересным представляется опыт работы автора с кросскультурными технологиями (гл. 4). Стратегическая задача данного исследования заключалась в сопоставлении разных кочевых обществ на основе формализованных кросскультурных критериев. Данные критерии сложности общественных систем были разработаны Дж. Мёрдок и К. Провостом (Murdock G. and С. Provost. Measurement of Cultural Complexity // Ethnology. 1972. 12 (4). Р. 379 - 392). Эти авторы собрали информацию по 186 обществам из всех регионов мира и типологизировали их на основе целого ряда показателей культурной сложности - письменность, оседлость, земледелие, урбанизация и т.д. При этом каждая переменная оценена по пятибалльной шкале от 0 до 4. Составленная база данных позволила выявить существенный разрыв по данным критериям между различными обществами и цивилизациями. Опираясь на эти разработки, Н. Н. Крадин провел сравнение восьми кочевых империй (Хунну, Сяньби, Жужани, Тюрки, Уйгуры, Ляо, Монголы в 1206 г., Золотая Орда). Итоговые суммы баллов особенно выделяли Ляо (35 баллов), Золотую Орду (25) и Уйгурский каганат (20). Другие номадные империи "набрали" от 17 до 19 баллов (с. 72, табл. 2).

Уточню, что данная программа не учитывала конкретно-исторических срезов, а "оценивала" кочевые общества за весь период их существования. В связи с этим многие из оценок носят

стр. 176
достаточно условный характер. Например, показатели степени оседлости или уровня урбанизации могут быть существенно уточнены, если учесть, что в период возвышения державы Хунну, Первого Тюркского каганата, Западнотюркского каганата и других объединений в их состав входили значительные территории с оседлым населением и городами. Более того, в Уйгурском каганате существовала сеть военных крепостей и торговых городов, поэтому оценивать уровень урбанизации уйгуров на "О" не совсем правильно. Тем не менее общая картина исторического развития, выраженная в баллах, представляется вполне адекватной историческим данным и показывает существенные различия между кочевыми объединениями.

Полученные результаты заставили Н. Н. Крадина вернуться к проблеме типологии кочевых обществ. По мнению ученого, можно говорить о нескольких уровнях культурной сложности: 1) сегментарные акефальные общества скотоводов (менее 10 баллов); 2) вторичные племенные образования (10 - 13 баллов); 3) вождества и кочевые империи (от 13 до 22 баллов); 4) кочевые империи "даннического" и "завоевательного" типов с разным сектором оседло-городской экономики (от 25 до 35 баллов). Эти выводы можно рассматривать как один из главных результатов кросскультурных сравнительных исследований.

Среди других сюжетов рецензируемой монографии остановлюсь на проблемах этнологии агинских бурят (гл. 16, 17, 18), имеющих важное практическое значение. Эти разделы подготовлены на основе тщательного изучения статистических данных, исследований отечественных историков, этнографов, географов, представителей власти. Но главное - это результат полевых исследований Н. Н. Крадина в агинской степи в течение нескольких сезонов, позволивший автору сравнить свои наблюдения с данными по XIX-XX вв. Ему удалось выявить ряд существенных изменений в обществе агинских бурят на рубеже XX-XXI вв. В частности, "кризисные" 1990-е годы привели к сокращению поголовья скота в 3 - 4 раза не только из-за сложной социально-экономической обстановки эпохи "демократических реформ", но и в связи с переизбытком овец (количество скота превышало ресурсные возможности пастбищ агинской степи) и кризисом экосистемы. Сама система выпаса скота существенно изменилась в течение XX в. и не может быть названа в полной мере кочевой. Как показывает Н. Н. Крадин, у агинских бурят преобладали небольшие маршруты перекочевок, зимой скот содержался в загонах и т.д. Исследователю удалось зафиксировать возрождение в агинских степях в 1990-е гг. традиционных патронажно-клиентных отношений. Ученый констатирует, что к началу 2000-х гг. дальнейшее падение поголовья скота приостановилось, но рост традиционной скотоводческой экономики не наблюдался.

Подводя итоги, подчеркну, что рецензируемая работа, несомненно, является крупным вкладом в разработку проблем истории кочевников. Особенно выделю последовательную апробацию Н. Н. Крадиным различных современных методологических концепций к истории номадов, комплексный характер исследований, их масштабность. Все это позволяет говорить об огромном значении для современных кочевниковедов данного издания, которое наглядно демонстрирует трансформацию в отечественной историографии методов и подходов к реконструкции исторического прошлого номадов.

Permanent link to this publication: