Эолова арфа. Этот поэтический образ вошел в русский литературный язык с конца 1814 года - времени публикации баллады В. А. Жуковского с таким названием. Напомним фрагмент этого стихотворения в части, касающейся "музыкальной" темы. Бард Арминий, влюбленный в царевну Минвану, при расставании с ней повесил свою арфу на дуб как залог их чистой любви. Согласно предсказанию певца, после его гибели арфа зазвучала сама по себе: "что-то шатнуло / Без ветра листы; / И что-то прильнуло / К струнам, невидимо слетев с высоты... / И вдруг ... из молчания / Поднялся протяжный задумчивый звон". Узнав таким образом о гибели возлюбленного, Минвана от горя также вскоре скончалась. Ее душа слилась в небесах с душой Арминия, но с тех пор по-прежнему "и дуб шевелится, и струны [арфы] звучат".

Идея висящей (на кипарисе) лиры, которая должна была взыграть после гибели героя (к счастью, он остался жив, и лира молча провисела "во прахе", т.е. в пыли), обыграна и в стихотворении И. И. Дмитриева "К лире" (1791). Несмотря на то, что в заглавии баллады Жуковский упомянул об Эоле, арфа в его произведении звучит вовсе не от ветра, хотя обычно такие арфы "играли" именно по воле ветров. Что же представляла собой эолова арфа?

стр. 106

Музыкальная энциклопедия поясняет, что это был ящик-резонатор с несколькими металлическими струнами, которые звучали от дуновения ветра. Первые упоминания о подобном инструменте относятся еще к X веку.

Появление образа эоловой арфы в европейской поэзии и раскрытие его мистического предназначения показано в обстоятельной работе А. Е. Мохова "Эолова арфа: вещь и поэтический мир" (Русская речь. 1993. N 4), к которой мы и отсылаем интересующихся читателей. В свою очередь воспользуемся некоторыми сведениями из статьи Мохова, касающимися истории инструмента.

Эолова арфа в том смысле, как это понималось современниками Жуковского, была изобретена (точнее усовершенствована) немцем А. Кирхером в середине XVII века. Столетие спустя эта "игрушка" неожиданно вошла в моду в Англии. Там же ей было присвоено и название: The harp of Aeolus. Вскоре эта забава под именем Aeolharfe вернулась на свою родину в Германию, где тоже нашла многих поклонников. Знали ее и в России уже в самом начале XIX века как барское развлечение. Если верить Д. С. Мережковскому, то этот инструмент имелся и у графа А. А. Аракчеева в его имении Грузино. В романе "Александр Первый" всемогущий временщик "задремал: послышалась музыка ветра в эоловой арфе на одной из грузинских башен, и в этой музыке - баюкающий голос Настеньки...". И далее: в Грузине была эолова арфа "с натянутыми струнами, издававшая под ветром жалобный звук. Поселяне, проходя мимо под вечер, шептали в страхе: "С нами сила крестная!"". По числу упоминаний (пять раз) этого инструмента Мережковский является "рекордсменом" среди русских писателей.

В начале XIX века сходное выражение - эолийские гусли - встречается у поэта-филолога А. Х. Востокова. Но у него речь идет не об Эоле-ветре, а об эолийцах-греках.

Эоловый музыкальный ящик обычно вставляли в форточки, укрепляли на крышах, иногда ставили в садовых беседках, и он монотонно гудел от ветра, от сквозняка. Сила и продолжительность звучания зависели лишь от силы ветра. Говорить о такой "арфе" как о музыкальном инструменте можно лишь условно, в переносном смысле, поскольку музыка - это все же организованное звучание, основными компонентами которого являются ритм, тембр, гармония, мелодия и мн. др. По меткому замечанию М. А. Дмитриева, звук этой "арфы" "назваться недостойный / Музыкальною игрой!" (т.е. он не достоин названия музыки).

Эолова арфа относится к числу монотональных инструментов, поскольку каждая ее струна способна воспроизводить лишь один звук хроматической гаммы, одной высоты. Особенно это касалось первых вариантов инструмента, когда струны были все одинаковы. Позже,

стр. 107

когда у "арфы" появились струны разной длины и толщины, их стали настраивать на несколько тонов в унисон, придавая тем самым некую "музыкальность". В этом отношении эолова арфа в чем-то сродни рогу (в оркестре русской роговой музыки XVIII в.), колоколу (Кто слушает один колокол, тот слышит только один тон - франц. поговорка) или обычному свистку (сирене). Видимо, поэтому псевдоарфа вскоре вышла из моды.

Вернемся, однако, к балладе Жуковского и ее поэтическому образу. Давно и справедливо отмечено, что свое произведение поэт написал по мотивам песен (поэм) Оссиана. Действительно, у Оссиана арфы порой звучат сами собой, возвещая о смерти достойного человека.

Оссиан - легендарный бард-сказитель, этакий кельтский Гомер, якобы живший в III веке. Его песни-поэмы "нашел" и впервые (в 1762 г.) издал шотландец Дж. Макферсон (1736 - 1796). При углублении в существо проблемы выясняется, что барда Оссиана не существовало. Его поэмы - это мистификация Макферсона, который, возможно, использовал какие-то устные кельтские предания. Подделка публикатора была обнаружена уже к началу XIX века, но от имени Оссиана поэты-романтики отрекаться не спешили. Современный исследователь пишет: "Песни Оссиана записаны эрудированным фольклористом, вдохновенным и талантливым поэтом, - но они были и остались во многом литературной подделкой" (Ранние романтические веяния. Л., 1972).

Примечательно, что Макферсон сочинял свои поэмы именно тогда, когда подлинная эолова арфа была в моде в Англии. Характерно, что музыкальный инструмент, на котором играли древние кельты, автор назвал арфой. Само это слово сравнительно молодое. Древние греки его не знали, у них были лиры и кифары. Арфа же восходит к латинскому harpa (крючок, багор; из этого же семейства и гарпун). В европейские языки оно проникло через старонемецкий где-то в XI - XII веках - во всяком случае значительно позже времени мифического Оссиана.

Струнный музыкальный инструмент, который Макферсон назвал арфой, у древних ирландцев назывался cruit(t); у шотландцев аналогом служил croude - некий прообраз скрипки, т.е. инструмент не щипковый, а смычковый. Этимологи гэльского (древних галлов, предков французов) языка возводят emit к кельтскому *krutta, являющемуся разновидностью римской лиры наподобие "арфы варваров" с круглым, кривым корпусом (Lexique etymologique de l'irlandais ancien de j. Vendryes, lettre "C", 1987). Слово арфа (harpa) в ирландском языке - позднее заимствование.

С легкой руки Макферсона кельтские "арфы" вошли во все переводы его поэм на другие языки. Более того, арфа стала постоянным атрибутом певцов-бардов в поэзии предромантического и романтиче-

стр. 108

ского периодов. Правда, русские поэты в произведениях на оссиановские темы иногда вместо арфы использовали привычный "синоним" - лиру.

На сосне той лира златая висит;
Крутую скалу опеняют валы,
Пустыня безмолвна, и лира молчит.
Когда же громовая туча нагрянет,
И молния яркой змиею блеснет,
И буря застонет, и море восстанет,
Та лира печальный аккорд издает.
Трилунный. Лира Оссиана, 1830

Гэльское слово бард (bard) относится к числу древних: старокельтское *bardos восходит к латинскому bardus (I в.). Оно издавна означало бродячего певца, прославлявшего в песнях вождей и героев (A Dictionary of the Older Scottish, v. 1, London, 1931; The Shorter Oxford English Dictionary of Historical principles, v. 1, 1934).

Во французском языке barde известно с начала XVI века, т.е. задолго до Макферсона; в русском языке - по крайней мере - с 1740 года. Бардами назывались обычно древние галльские певцы, а у древних кельтов и скандинавов песнетворцы чаще именовались скальдами. Кстати, в поэмах Оссиана/Макферсона сказитель нередко образно (видимо, фольклорно!) называется словосочетаниеми уста песнопений, рот песен, т.е. что-то вроде русского златоуст.

Как выглядел инструмент emit, под аккомпанемент которого скальды пели свои сказы, неизвестно. Преданий о нем много, а описаний - нет. Очевидно, это было нечто похожее на финский кантеле и русские гусли (горизонтальные "арфы"). Характерно, что иллюстраторы поэм Оссиана/Макферсона (2-я пол. XVIII - 1-я треть XIX вв.) изображали кельтские "арфы" самых разнообразных фантастических видов.

Отрывки из Оссиана/Макферсона в русских переводах были известны в России уже с 1788 года. Полностью же Оссиан стал доступен русским в прозаическом переводе с французского Е. И. Кострова с 1792 года. Трудом Кострова в качестве "подстрочника" пользовались многие его современники (Маслов В. И. Оссиан в России [библиография]. Л., 1928; Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе, Л., 1980).

Об арфах у Оссиана/Макферсона говорится многократно. Но упоминания о том, что они повешены на деревья и на них играет ветер -единичны. Так, престарелый бард Оссиан поет: "Арфа моя висит на иссохшей ветви. Ее струны издают унылый звук. Ветр ли, о моя любезная арфа! или тень некая, мимо идя, к тебе прикасается?" (Костров Е. Оссиан, сын Фингалов, бард третьего века. СПб., 1818. Ч. 1); "Когда

стр. 109

уже барды удалились, и арфы их висят на высотах Сельмы [дворца владыки. - А. Ш.], тогда слышу глас в ушесах моих, и душа моя пробуждается. Это глас времен прошедших..." (Там же. Ч. 2). У Оссиана/Макферсона души умерших, носящиеся по ветру (они сами же и "управляют" ветрами и бурями), касались струн арф, отчего те печально звучали. Как пояснял Макферсон в подстрочных примечаниях к поэмам своего Оссиана, древние ирландцы верили в то, что перед смертью прославленного человека арфы самопроизвольно издают вещие унылые звуки. Именно этот мотив и отразил Жуковский в своей балладе, с которой начинается наша статья.

Титульный лист первого лондонского издания (1762 г.) украшала гравюра: поющий старец Оссиан сидит под дубом, на ветвях которого висит его арфа. Висящие на деревьях арфы также не оригинальное открытие Макферсона. Он заимствовал этот обычай у античных авторов, которые вешали свои инструменты на ветви деревьев или кустов в память о себе, о своем пребывании в том или ином месте (или вообще в мире). Вспомним Вергилия: "пусть на священной сосне моя звонкая флейта повиснет" (Буколики). В черновике "Путешествия Онегина" Пушкин использовал этот традиционный образ: на берегу реки Сороти он

свой след оставил,
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель.

Спустя столетие аналогично писала А. Ахматова: в Царскосельском парке

столько лир повешено на ветки,
Но и моей как будто место есть.

"Все души милых на высоких звездах..." 1921

Многие русские литераторы рубежа XVIII - XIX веков глубоко прониклись поэзией Оссиана/Макферсона. Но русский оссианизм был дериватен в части "отклонения [авторов] от источника, переосмысления его идей и приемов в иной, более актуальной для данного времени, художника и течения в жанровой среде" (Костин В. М. А. С. Пушкин и "Поэмы Оссиана" Д. Макферсона // Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. Вып. 10). Развешанные на ветвях арфы служили не для звучания, а рассматривались как своеобразные надгробные "таблички" в память о живших ранее певцах-сказителях. Так воспринимали эту идею русские писатели-сентименталисты и предромантики: "В несносной горести ничто бы меня не утешало, ничто бы не препятствовало оставить арфу и повесить на ветви древа, если б лира Гомерова не звучала мне о вечных лаврах" (Цит. по: Введенский Д. Н. Этюды о

стр. 110

влиянии оссиановской поэзии в русской литературе. Нежин, 1916). Аналогично у Н. И. Гнедича: когда

Придешь на гроб мой, при луне
Беседовать с моею тенью,
Мою забвенную цевницу
Воспомни, принеси с собой;
Чтоб отличить певца гробницу,
Повесь под дубом надо мной.

Скоротечность юности, 1806.

Но больше, в духе времени, русских поэтов привлекала романтическая тема звучания арфы под воздействием ветра. Формальная немузыкальность инструмента авторов не смущала. Эту тему позже обыграл Мережковский в романе об Александре I (1911 - 12 гг.). На его страницах эолова арфа встречается не столько в качестве реалии эпохи, сколько в качестве художественного сравнения, сложного определения. Так, герой романа говорит о Байроне: "...вот истинный романтик! Его поэзия подобна эоловой арфе, на которой играет буря..." И далее - слова А. Бестужева: "Мое нервозное сложение - эолова арфа, на которой играет буря...". Столь же отвлеченно употребил этот образ С. Городецкий: "Нервы, как струны эоловой арфы, от мельчайшего прикосновения дрожат" (Адам, 1915)...

Вернемся в начало XIX века. Хорошо знавший поэмы Оссиана/Макферсона, А. Востоков поведал о том, как к поэту явился образ его покойного друга:

Он уста отверз, - как с журчащим током
Шепчет в дебрях гул, или арфу Барда
Тронет ветер, - так мне вился в ухо
Голос эфирный.

Видение в майскую ночь, 1802 (Курсив наш. -А. Ш.)

Н. Гнедич в "Последней песне Оссиана" (1804) писал: после смерти барда "пришлец" (путник) посетит его опустевшее жилище,

В дверь войдет он растворенную
И, очами изумленными
Озирая сень безлюдную,
На стене полуразрушенной
Узрит арфу Оссианову,
Где вися, осиротелая,
Будет весть беседы тихие
Только с ветрами пустынными.

стр. 111

Не в лесу, не на ветках, а на стене комнаты висит эта арфа, беседующая с ветрами. Кстати, у самого Оссиана/Макферсона об этом сказано иначе: "Он не услышит уже звуков моей арфы". Кратко, и... некрасиво!

В оссианической поэме В. Н. Григорьева престарелый бард тоскует на могиле своего отца, исполняя надгробную песнь. При этом он называет приметы, сообщившие ему о смерти:

Недаром арфа в черный день
Сама собою содрогалась,
Как будто бы чья жалобная тень
Эфирными перстами к ней касалась.

Тоска Оссиана, 1822

Этот мотив уже знаком не только по "эоловой арфе" Жуковского, но и в его более ранней балладе арфа звучит по той же причине:

И вдруг ... как будто ветерок
Повеял от востока,
Чуть тронул дремлющий листок,
Чуть тронул зыбь потока...
И некий глас промчался с ним...
Как будто над звездами
Коснулся арфы серафим
Эфирными перстами.

Громобой, 1810

Поэтический образ эоловой арфы вышел из активного употребления в первой четверти XIX века, в период угасания романтизма, одновременно с потерей интереса к мрачной и однообразной поэзии Оссиана/Макферсона. Позднейшие примеры довольно редки.

Что-то мистически-неуловимое связано с этим образом у Ф. И. Тютчева:

О, арфа скальда! долго ты спала
В тени, в пыли забытого угла;
Но лишь луны, очаровавшей мглу,
Лазурный свет блеснул в твоем углу,
Вдруг чудный звон затрепетал в струне,
Как бред души, встревоженной во сне.

Арфа скальда, 1838

Но чаще это словосочетание не несет особой смысловой нагрузки: "Это отзыв арфы стройной / Под эоловой рукой..." (М. Дмитриев о

стр. 112

стихах К. Павловой, 1843). Аналогично и у других авторов, например, В. Бенедиктов о кончине Жуковского:

Он, вдали, как призрак светоносный,
Более и более терялся
В глубине безоблачного неба,
И, как звук, эоловою арфой
Изнесенный, замирая сладко,
Утихал он...

Воспоминания, 1852;

А. Майков:

И арф эоловых безмолвен грустный ряд
Эоловы арфы, 1856.

В 1905 году И. А. Бунин опубликовал стихотворение "Призраки", в котором вспомнил и возродил "старое шотландское преданье":

Нет, мертвые не умерли для нас!
Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
В полночный час к нам ходят на свиданье,

Что пыльных арф, висящих на стенах,
Таинственно касаются их руки
И пробуждают в дремлющих струнах
Печальные и сладостные звуки.

Несколько неожиданно этот образ использовал Н. Гумилев в обращении к морю: "От Суэца до Бабэль-Мандеба звенит, / Как эолова арфа, поверхность твоя" (Красное море, 1921).

Реальная же эолова арфа, ветряная игрушка для взрослых богачей, не привлекла к себе внимания русских поэтов; насколько известно, ни один из них не упомянул об этом примитивном ящике со струнами.

Монотонное звучание ветра в струнах (проводах) хорошо известно и в наше сугубо техническое время. Вспомним совсем недавно бывшие на слуху строки из стихотворений-песен советских поэтов: М. Исаковский - "Невидимые скрипки / Зазвенели струнами вдали" ("Радиомост", о ветре, гудящем в радиопроводах); "Зашагали торопливые столбы; / Загудели, заиграли провода, - / Мы такого не видали никогда" ("Вдоль деревни", то же об электропроводах); Б. Корнилов -"Из лесов выбегая на тракты, / Телеграфные воют столбы ("Прадед"); В. Агатов - "Темная ночь, только ветер гудит в проводах..." ("Темная ночь") и т.д.

стр. 113

Видимо, не случайно француз Кастнер еще в середине XIX века считал, что подобная музыка связана с космосом. Монотонно гудящие, воющие от ветра провода - это и есть современная эолова арфа. Поэты такое завывание порой называют пением. При некоторой доле воображения в этих звуках можно найти таинственность и даже... нежность. По существу, своеобразной эоловой флейтой является и памятник композитору Я. Сибелиусу в Хельсинки. Он сварен из нескольких сотен стальных труб, которые "играют" при порывах ветра.

В парижской газете "Дни" (1927 г.) эоловой арфой был образно назван принципиально новый инструмент (терменвокс), когда руки исполнителя играют "на воздухе", т.е. "небесную музыку" творит электромагнитное поле музыканта.

Название баллады Жуковского в силу ее необычайной популярности дало повод тому, что один из членов литературного общества "Арзамас" - А. И. Тургенев - получил прозвище Эолова арфа. Так же была названа позже беседка- ротонда в курортном парке Пятигорска. Со временем это словосочетание прижилось в поэтическом языке безотносительно к реальному предмету. Правда, ныне оно воспринимается скорее с ироническим, нежели с романтическим оттенком.

Реальный предмет, который и при "жизни" своей был мало кому известен, за два с половиной столетия окончательно забылся, но его поэтическое название, громко "произнесенное" Жуковским, сохранилось в языке. А способность этой "арфы" откликаться на воздушные потоки в наши дни неожиданно приобрела новое переносное (метафорическое) значение. В очерке о Ф. И. Тютчеве автор пишет: "Тютчев был тончайшим, нежнейшим инструментом, колеблемым ветром времени, и он этот ветер ощущал физически, с исключительной остротой. И в ответ издавал неповторимые звуки: он вещал, он священнодействовал" (Курганов Е. Тютчев - мыслитель // Звезда. 1999. N 6). Чем не эолова арфа! Знакомая метафора "просвечивает" и в романсе на слова М. Матусовского из кинофильма "Верные друзья" (1954 г.): "Что так сердце, что так сердце растревожено, / Словно ветром тронуло струну..."

Санкт-Петербург.

Permanent link to this publication: