Отв. ред. П. А. ГРИНЦЕР, Н. И. НИКУЛИН М.: ИМЛИ им. А. М. Горького РАН, 2004. 462 с.
Бережно и уважительно выявляя в восточных культурах общечеловеческие начала и национальное своеобразие, отечественное востоковедение всегда способствовало взаимопониманию между Западом и Востоком. Рецензируемый труд девяти ученых, обладающих отличным знанием восточных языков, а также истории, философии, религии и культуры Востока, продолжает эту научную традицию. Результаты их исследований уже сами по себе представляют значительную научную ценность, но, кроме того, вводят литературно-эстетические взгляды восточных авторов в круг общемировых научных концепций.
Четыре статьи сборника посвящены эстетическим особенностям поэзии, ибо в странах Азии она многие века была высшей формой образного искусства, а также выступала носительницей философской и религиозной мудрости, исторических и географических знаний, этических норм. Исследователь арабской поэтики А. Б. Куделин в статье "Понятие "столп поэзии" в средневековой арабской критике (Комментарий ал-Марзуки к "Дивану доблести" Абу Таммама)" (с. 128 - 164) приходит к важному выводу о том, что "игнорирование мнения непосредственных свидетелей средневекового литературного процесса приводит современных ученых к принципиально иным, отличным от средневековых, трактовкам важнейших вопросов истории и теории арабской литературы, к непониманию специфически сложных проблем арабской классики" (с. 128). Средневековые филологи и критики единодушно давали высокую оценку заслугам Абу Таммама в составлении знаменитой поэтической антологии "Диван ал-хамаса" ("Диван доблести"), отмечая его умение критически отбирать стихи и объективно судить о чужих произведениях. Из 30 с лишним комментариев к "Дивану доблести" автор статьи выбрал наиболее значительный - "Введение" ал-Марзуки (IX-X вв.), на западных языках известный лишь в отрывках, и дал его полный перевод и историко-филологические примечания к нему.
Впервые в отечественном востоковедении детально рассматривается и анализируется возникшее в арабской поэтологии понятие "столп поэзии" ('амуд аш-ши'р), которое в течение времени претерпевало эволюцию от неопределенных критических суждений к конечной достаточно систематизированной доктрине в начале X в. Привлекая внимание востоковедов и теоретиков литературы к категории "столп поэзии", статья А. Б. Куделина открывает возможность с большей полнотой выявить особенности сложного состояния арабской классической поэзии второй половины VIII-IX в. Достоинством данного исследования является осмысление каждой эстетической и поэтологической категории в системе духовных представлений и ценностей общества, их подчиненности законам нормативной поэтики. Почти 25 лет тому назад ученый пришел к важному выводу о том, что канон в традиционной арабской эстетике и поэтике обозначал и закреплял направление литературного процесса в прошлом, объяснял художественные явления предшествующих веков, но не был способен полностью подчинить своим требованиям современную ему творческую жизнь. Потому и возведение в норму категории "столп поэзии" не привело в дальнейшем к обязательному и повсеместному применению ее на практике.
Авторы сборника учитывают результаты научной деятельности своих коллег и порой вступают с ними в диалог. Так, А. Б. Куделин при анализе художественных средств арабской поэзии учитывает соображения Н. Ю. Чалисовой, которая выступила в сборнике со статьей
стр. 187
"Персидская классическая поэтика о конвенциях описания феноменов красоты. Трактат "Собеседник влюбленных" Шараф ад-Дина Рами" (с. 165 - 249). Исследовательница признает, что при поверхностном взгляде трактат выдающегося знатока научных сведений и поэзии Шараф Рами (XIV в.), содержащий списки метафорических имен, употребляемых для поэтического описания каждой части лица и тела, напоминает скорее словарь, нежели филологическое исследование. Однако она приходит к убеждению, что "в персидской поэтологической традиции памятник интересен не как лексикографическое пособие.., а как письменный документ, дающий представление о "правилах" понимания иносказаний" (с. 168). Шараф Рами собрал в среде поэтов и критиков общепринятые объяснения сложных образов и рекомендовал способы постижения эстетических достоинств поэтических произведений. "И по духу, и по принципам изложения материала его сочинение, безусловно, является поэтологическим" (с. 167).
Этот постулат реализуется исследовательницей при частичной реконструкции традиционного алгоритма интерпретации образа, построенного на конвенциальных иносказаниях. Н. Ю. Чалисова выявляет механизм установления в прошлые века истинного понимания характера поэтических образов - практику совместного обсуждения поэтами и ценителями слова значения того или иного аспекта поэтического творчества, выработки согласованных толкований отдельных слов, которые входят в искусственную речь, используемую стихотворцами. Так утверждался канон, для которого одним из главных признаков стала в огромной степени конвенциональность мотивов и образных слов.
В образованной среде иранского мира тех веков в равной степени использовались персидский и арабский языки, поэтому исследовательнице приходится для воссоздания процедуры постижения эстетической и художественной сути стихов прибегать к сочинениям на этих двух языках, с чем она прекрасно справляется, выявляя зависимость уникальных понятий поэтической речи от мировоззренческих представлений. Очень полезно ее обращение к суждениям знаменитого арабского историка, современника Шараф Рами, Ибн Халдуна, который описывал ход мыслей человека при размышлении над каким-либо явлением или текстом, его воспроизводящим. Н. Ю. Чалисова убедительно показывает, что для персов и арабов эстетически важной была иносказательная речь, а не прямое выражение мысли.
С глубокой древности присущая людям интуитивная тяга к словесной игре в эстетике Ближнего Востока стала "поэтической игрой"; чем труднее был для читателя этимологический поиск при знакомстве со стихом, тем большую радость испытывал он после осознания смысла прочитанного и приближения к духовному уровню творца прекрасных строк. Н. Ю. Чалисова исходит из того, что "автор "Собеседника влюбленных" самим ходом изложения показывает, что для надлежащего понимания поэзии слушатель должен не просто переводить конвенциональные имена в истинные, но и обдумывать, на каком основании - также входящим в конвенцию - возникает то или иное уподобление" (с. 177). В статье показано, как поэты для создания в двустишиях (бейтах) вторых, сокрытых значений слов широко используют коранические легенды, названия цветов и растений, предметов обихода и украшений, термины игры в шахматы, нарды и т.п. "Чтение персидской поэзии порой подводит к вопросу: что именно мы изучаем - ее саму или собственные фантазии?.. Именно чувство неадекватности собственного восприятия и перевода побудило меня к поиску дополнительных источников, содержащих сведения о построении и интерпретации поэтических образов", - пишет Н. Ю. Чалисова (с. 208).
Статья М. Л. Рейснер "Мотивы авторского самосознания в персидской газели XI - начала XVIII века" (с. 250 - 334) убедительно показывает, насколько важно и многообещающе исследование мнений самих стихотворцев о литературе, тем более что "суждения поэтов, содержащиеся в произведениях, как правило, касаются предметов, наименее разработанных в теоретической поэтике" (с. 250). Проблема авторского самосознания в письменных памятниках Ближнего Востока чрезвычайно интересна, поскольку даже в прозаических трудах по различным отраслям научных знаний было непреложным правилом - автор приводит сведения о причинах, заставивших его взяться за написание сочинения. Подобной практике обычно следовали настолько неукоснительно, что в случае отсутствия реальной причины ее просто придумывали.
М. Л. Рейснер пишет, что авторское самосознание и мысли о правилах стихотворчества нашли свое проявление и в лирической поэзии, первоначально в касыде, где мотивы самовосхваления "органически включали суждения о свойствах идеальной поэзии, поскольку автору было необходимо обосновать соответствие своего творения нормам образцового сочинения"
стр. 188
(с. 251). Затем произошло перенесение мотива самовосхваления в широко распространенный, по преимуществу любовный и услаждающий жанр лирического стихотворения - газель. Вместе с тем поэты стремились превратить свое творчество в один из путей достижения сокровенного знания, вводя в практику многочисленные заимствования из Корана и преданий. В роли поэтического вдохновения стало выступать мистическое озарение, ниспосланное свыше. В статье говорится, что в XIII в., когда вызревал поэтический канон, произошло известное сближение двух традиций - светской и религиозно-мистической и они зачастую воплощались в творчестве одного автора.
Анализ истории развития жанра газелей и эстетических пристрастий поэтов и читателей прошлых веков побудил М. Л. Рейснер выдвинуть свою концепцию стилистической эволюции персидской поэзии, уточняющую принятую ведущими европейскими иранистами схему, демонстрирующую смену трех стилей - хорасанского, иранского и индийского. "Первые два стиля, несмотря на известные различия, образуют несомненное единство, основанное на общих критериях оценки совершенной поэтической речи, и в сумме составляют "сладостный" стиль, который мы назвали так вслед за самими участниками литературного процесса. Этот стиль также можно поименовать "соловьиным"" (с. 259).
Начало XV в. ознаменовалось утверждением поэзии иного стиля, "красочного", к которому можно применить также эпитет "павлиний", поскольку в стихе ценится не столько звучность соловьиной трели, сколько яркость павлиньего оперения. В предложенной отечественными литературоведами (см. работы Д. С. Лихачева) картине формирования в мировой литературе "великих стилей", по мнению М. Л. Рейснер, "сладостный" и "красочный" стили обнаруживают признаки соответственно "первичного" и "вторичного". Свои теоретические соображения автор статьи подтверждает стихотворным материалом, в котором представлены "практически все выдающиеся мастера классической газели, которые интерпретировали мотивы "поэта и поэзии"" (с. 260). М. Л. Рейснер собрала "стихи о стихах" более 20 поэтов, которые творили на протяжении восьми веков. Это прославленные Саади, Хафиз, Джалал ад-Дин Руми, Абд ар-Рахман Джами, Амир Хосров Дехлеви, Мирза Бедиль, Санаи, Хакани, Абдаллах Ансари, Саиб Тебризи и др.
В целом можно сказать, что очерки А. Б. Куделина, Н. Ю. Чалисовой и М. Л. Рейснер, вне всякого сомнения, способствуют более точному пониманию роли и места поэзии в ближневосточном обществе, а также осознанию близости культур, которая во многом обусловилась широким философским понятием "всеединство мира" (вахда ал-вуджуд), возникшим на Ближнем Востоке в средневековье.
Поэтике классической японской поэзии, типологически близкой к танской поэзии средневекового Китая (VII-IX вв.) и классической арабо-испанской поэзии (конец X - середина XII в.), в Японии посвящено много работ, однако российские исследователи (Н. И. Конрад, А. Е. Глускина) смогли избежать излишней детализации традиционного описания приемов и познакомить отечественную общественность с важнейшими эстетическими принципами и художественными средствами японской поэзии.
В рецензируемом сборнике этой теме посвящена статья И. А. Ворониной "История развития литературно-эстетической мысли в Японии в древности и в Средние века" (с. 12 - 69). Автор пишет, что эстетическое сознание японцев зародилось в глубине веков и в заметной мере дало о себе знать в песенном творчестве. Поэтические антологии "Манъёсю" (759 г.) и официальная "Кокинсю" (905 г.) свидетельствовали о больших художественных достоинствах поэзии вака (японская песня), которые соответствовали своему поэтико-эстетическому идеалу, обозначавшемуся словом макото - "истинное" и восходившему к синтоистской вере в "душу слова". "Принцип макото предполагал идентичность поэзии жизненной правде, правдивость воплощения жизни в искусстве" (с. 14). Для И. А. Ворониной характерно умение видеть сложную структуру явлений и понятий, многообразие их смыслового содержания и функций, что проявляется и при анализе принципа макото, включающего и "нравственный аспект - "искренность". Красоты природы, которыми поэты любовались, они изображали с искренним восхищением.
Исследовательница неизменно обращает внимание на связь эстетических принципов и их воплощение в стихотворном тексте с мировоззрением и мировосприятием японцев в разные эпохи. Она указывает, что по мере все более глубокого усвоения буддизма, особенно с появлением в Японии дзэн-буддизма, возросло значение эмоционального подтекста, который стал рассматриваться как способ введения в стих глубинного содержания. "Постулат дзэн "истина -
стр. 189
вне слов" все чаще подчеркивался с помощью ассоциативного подтекста ёдзё" (с. 16). С буддийской идеей непознаваемой "сокровенной сути вещей" связан сложившийся на базе аварэ новый эстетический идеал - югэн - красота сокровенная, до конца не раскрываемая. Однако серьезные исторические потрясения и перемены в укладе и мироощущении образованных японцев вызвали расширение понятия югэн, что привело к обогащению лирики.
Становление литературной теории в Японии во многом определялось знакомством с китайскими трудами по теории поэзии, но особенности национального характера, языка и накопленного художественного опыта позволили усвоить только часть китайских эстетических установок. Для образованных людей Японии на несколько веков стало обязательным знание знаменитой антологии "Вэнь сюань" Сяо Туна (501 - 531) и поэтических трактатов, что было мощным импульсом к самопознанию литературы, и прежде всего поэзии. И. А. Воронина характеризует роль в истории литературной теории двух "Предисловий" к "Кокинсю", написанных в начале X в. Ки-но Цураюки и Ки-но Ёсимоти, чьи взгляды на природу творчества и на характер жанра нерифмованных пятистиший танка вошли в сознание многих литераторов и читателей. От этих представлений отталкивался Мибу-но Тадаминэ, когда писал в 945 г. свой трактат и размышлял о разновидностях песен.
Насущной задачей для авторов поэтических трактатов того времени было определить точку зрения на прошлое поэзии. Император-поэт Готоба-но ин (1180 - 1239) поучал стихотворцев: "Обращайся к прошлому, но знай настоящее" (с. 42) - и придавал важное значение "озарению", вдохновению. Исследовательница из своего скрупулезного анализа делает вывод: "Основными направлениями развития литературно-эстетической мысли Японии в древности и Средние века были классификация песен, разработка теории гармонии формы и содержания и в связи с нею категорий эстетического идеала и стилей, литературная критика, а также (особенно в период конца XII - первой половины XIII в.) утверждение поэтики обращения к прошлому, к истокам классической поэзии" (с. 43).
Чтобы дать представление о начале и завершении истории поэтики в то время И. А. Воронина приводит переводы "Предисловия" Ки-но Ёсимоти и "Предисловие" Готобы-но ина. В тщательно составленных комментариях проявляется эрудиция переводчицы, позволяющая расшифровать скупые слова об исторических фактах или поэтических произведениях, привести тексты стихов, раскрыть аллюзии на цитаты из китайских памятников. К сожалению, в работе есть некоторые шероховатости. Так, фраза: "В Китае в правление Кай Юаня (713 - 741), императора Танской династии" (с. 52) нуждается в уточнении, что речь идет о девизе правления Кай-юань императора Сюань-цзуна, который находился на престоле в годы 712 - 756; на с. 69 вместо Чжун Жун "Ши пинь" дано Чжун Юн "Шилин чжу" и отсутствуют издательские данные.
Работа П. А. Гринцера "Теория драматического сюжета в санскритской поэтике. "Дашарупа" Дхананджаи" (с. 70 - 127) является продолжением плодотворного исследования древнеиндийской литературной и эстетической теории, к которому автор постоянно обращался в своих трудах на протяжении нескольких десятилетий.
Автор статьи сопоставляет два старейших в мире театра - индийский и античный. Как античный театр в значительной мере определил последующую историю драматургического искусства в Европе, так индийский повлиял на развитие большинства театральных форм в Восточной Азии и в какой-то степени в Китае и Японии. Сходство обнаруживается и в том, что античная драма позволила Аристотелю сформулировать общие законы поэзии, а трактаты по санскритскому драматургическому искусству положили начало истории индийской поэтики. П. А. Гринцер выбрал для перевода и толкования первую главу трактата конца X в. "Дашарупа", которому ученые уделяли сравнительно мало внимания. Однако без тщательного изучения этого памятника невозможно получить более полное представление о теории драматического искусства в Индии в ее самых разнообразных аспектах. Во вступлении к переводу первой главы "Дашарупы", посвященной компонентам сюжета и способам его презентации, автор характеризует как сам источник, так и индологические работы по индийской поэтике и теории классической драмы. (Правда, в списке литературы присутствует статья В. Г. Эрмана, опубликованная в 1987 г., но не упомянута его работа 1979 г. "О значении некоторых терминов в санскритской теории драмы", в которой, в частности, использованы материалы из трактата "Дашарупа" и комментария к нему Дханики.)
стр. 190
Благодаря поистине энциклопедическим познаниям в области санскритской литературы, драматургии и классической поэтики П. А. Гринцер удачно справился с трудностями перевода на русский язык индийского памятника, связанными с сухим, лаконичным языком и чрезвычайно сложной терминологической системой трактата. При пояснении терминов он последовательно учитывал индийскую традицию. Необходимость обращения к проблеме сюжета и правилам его сложения автор статьи считает важным связать с индийской теорией возбуждения эстетической эмоции - расы.
Блок статей, посвященных поэтике повествовательной прозы, можно начать со статьи Н. И. Никулина "Музыкальная культура, эпиграфика и фольклор Вьетнама по средневековым источникам" (с. 383 - 414), проливающей свет на малоизученную в литературоведении литератур проблему переходного периода между фольклорной стадией словесного искусства и собственно литературой, развивающейся по законам художественного жанра, который получил в трудах С. С. Аверинцева наименование "состояние дорефлективного традиционализма". Типологические черты, а также отдельные явления в словесном искусстве этого периода отдельные составляющие его явления в словесном искусстве были в значительной степени исследованы на обширном материале западной культуры. Для восточных культур задача такого исследования осложнена скудостью источников, и нам до сих пор трудно сопоставить с европейскими закономерностями темпы складывания в восточных литературах тех или иных направлений и жанров. Однако в настоящее время востоковедами уже приобретен достаточный опыт для успешного решения этих задач.
Большую часть статьи Н. И. Никулина занимают прекрасно выполненные и подробно откомментированные переводы отрывков из различных памятников вьетнамской словесности, охватывающие период от начала XIII в. до XIX в., а сам обзор источников, в частности по песенно-музыкальной культуре вьетнамцев, содержит материал, восходящий к X в. Автор выстраивает эти разнородные материалы в закономерной последовательности как вехи в процессе перехода от фольклорной стадии через "дорефлективный" период к началу самосознания литературы и формированию ее эстетического канона. Переводы предисловия Ли Тэ Сюйена (XIV в.) к "Собранию чудес и таинств земли Вьет", предисловия By Куинь (XV в.) к "Дивным повествованиям земли Линьнам" и толкований текстов из сборника Нгуен Зы "Пространные записи рассказов об удивительном" показывают как образованные люди вьетнамского Средневековья относились к фольклору и как формировалось художественное воображение.
По мысли автора, долгое время происходило наполнение словесных и обрядовых форм - музыки, сопровождаемой песнопениями, ритуальной эпиграфики, народных сказочных повествований "о чудесах" - новым политическим либо религиозно-дидактическим содержанием. Именно внелитературный характер воздействия на словесность служил критерием для определения композиционных приемов и стилистики ранних средневековых памятников. Зарождение рефлексивно-критического отношения к словесному творчеству Н. И. Никулин возводит главным образом к конфуцианской традиции создания дидактических текстов. Мысль о возможности и необходимости использовать устные фольклорные произведения в целях религиозного наставления, подвергнув их соответствующей редакции и интерпретации, окончательно вызрела в среде вьетнамских ученых-конфуцианцев к XV в. Н. И. Никулин характеризует эту тенденцию как явление "в чисто конфуцианском духе: следовало воспользоваться популярностью в народе различных устных повествований в дидактических целях" (с. 400).
Работа Н. И. Никулина позволяет составить вполне четкое представление о ходе формирования специфических для вьетнамской литературы черт жанрового своеобразия национальной новеллы и наметить путь для дальнейших исследований. Вместе с тем она может навести исследователя древнеиндийской традиции на мысль о том, какую роль буддийский опыт критической обработки народных повествований мог сыграть в становлении литературной рефлексии в процессе формирования санскритской теории художественной эстетики. Подобное исследование может оказаться плодотворным в плане выявления истоков древнеиндийской поэтологической традиции.
Почти полувековой опыт изысканий чл. -корр. Б. Л. Рифтина в такой сложной сфере китайской словесности, как повествовательная проза обусловил высокий уровень его новой работы "Теория китайского романа. "Правила чтения" "Троецарствия" Мао Цзун-гана" (с. 335 - 382), в которой впервые в отечественном китаеведении даны перевод и анализ важнейшего поэтологического памятника середины XVII в. Хотя на Западе и опубликовано три статьи об этом
стр. 191
трактате, Б. Л. Рифтин, как всегда, нашел свой угол зрения: он обратился к эстетическим установкам китайского знатока романов и сделал упор на его анализе художественных достоинств текста "Троецарствия". Специфика традиционных китайских представлений о словесности, в частности, заключалась в том, что образованные ценители слова не желали признавать художественной ценности романов. Между тем романы обрели в обществе огромную популярность: грамотные ими зачитывались, а простолюдины по всей стране полюбили их в исполнении устных рассказчиков. Подобный факт уже нельзя было игнорировать и следовало искать ключ к секрету воздействия этих произведений на публику.
Краткие заметки Б. Л. Рифтина об эпохе Трех царств (220 - 265) и о романе Ло Гуань-чжуна "Троецарствие" имеют характер емких научных справок, поскольку содержат самостоятельные характеристики давнего исследования этого материала. Ученый указывает на близость политической обстановки в Китае середины XVII в. к событиям периода Троецарствия, в условия которой особую актуальность приобрели проблемы законности власти, легитимности императорского правления новой династии. Как истый конфуцианец, Мао Цзун-ган подчеркивал дидактический характер романа "Троецарствие" и четко разделял героев на абсолютно положительных и отрицательных. Он не остался в сфере этих рассуждений и смог обосновать свое убеждение в том, что эпопея "Троецарствие" представляет собой величайшее художественное творение, ее автор "фактически первым в истории литературной мысли Китая создал теорию композиции повествовательного произведения" (с. 341).
В главном эстетическом принципе Мао Цзун-гана "естественность" (тяньжань) Б. Л. Рифтин усматривает проявление даосских идей, что, по всей видимости, привело к сопоставлению отдельных художественных приемов композиции с явлениями природы. Истоками эстетических установок китайского теоретика Б. Л. Рифтин считает космологические представления о взаимосвязанных бинарых началах инь и ян. В системе взглядов Мао Цзун-гана значительную роль играют мысли о парности (противопоставленности) эпизодов, образов, ситуаций. Познавательны и интересны размышления Б. Л. Рифтина над бытовавшим в Китае с древних времен парными понятиями бинь-чжу ("гость-хозяин"), которые Мао Цзун-ган распространяет "и на действия, и на местности, и на отдельные предметы (детали). Во всем он видит сложное соподчинение описываемых персонажей и коллизий, вещей" (с. 354). Для понимания эволюции сюжета романа необходимо знать о присутствии в тексте намеков на будущие события и участь героев, выраженных прямо, но чаще всего в сложном завуалированном виде. Для умелой организации художественного повествования следует сохранять неразрывную связь событий, однако при этом не надо бояться прерывать рассказ вставными эпизодами. Китайский теоретик сформулировал двенадцать положений, двенадцать "прелестей" (мяо) текста "Троецарствия" и каждое из них проиллюстрировал примерами из романа.
Перевод "Правил чтения" выполнен прекрасно, в нем точно переданы эстетические понятия, которые имеют традиционно присущую китайским памятникам литературной мысли образную форму. В примечаниях расшифрованы намеки на исторические события и эпизоды романа, охарактеризованы государственные мужи и деятели культуры, мифологические сюжеты и регламент поведения императора. Статья Б. Л. Рифтина не только вписывает новую страницу в историю литературной теории Китая, но и позволяет российскому читателю лучше осознать художественные достоинства классического романа "Троецарствие", представленного в русских переводах несколькими изданиями.
В 50 - 70-х гг. XX в. остро обсуждался вопрос об источниках формирования новых национальных литератур в странах Востока, главным образом тезис о заимствованном характере литературных, в основном прозаических, жанров и направлений, получивших развитие в ряде стран Азии с середины XIX в. В настоящее время проблема трактуется как вовлечение Востока в орбиту мировых литературных связей. Процесс "проникновения" европейских литератур и специфика форм такого проникновения, те трансформации, которые претерпевало такого рода культурное воздействие в ходе его адаптации на национальной почве развивающихся восточных литератур, были выявлены и получили характеристику в трудах акад. Н. И. Конрада и в работах многих российских востоковедов.
Статья Н. Е. Герониной "Периодическая печать и зарождение новой вьетнамской прозы" (с. 415 - 438) служит полезным дополнением к этим исследованиям. Журналистское дело и публицистика начали развиваться во Вьетнаме со второй половины XIX в. под эгидой колониальных властей, стремившихся сделать прессу средством распространения своего политического
стр. 192
влияния. Однако интенсивный процесс проникновения западной мысли принял неожиданный характер и стал средством творческого перевооружения национальной литературы и расширения кругозора и интересов ее читателей. "Вьетнамцы, приобщаясь к французской литературе, а через нее - ко всемирной, не только не отказались от родной литературы, но и осознанно ставили задачу развивать родную литературу в новых условиях" (с. 420). В статье отмечается, что вьетнамская литературная традиция, связанная с конфуцианством и религиозными учениями, оказалась под воздействием литератур, уже окончательно сформировавшихся как светские. На примере истории становления и развития первых печатных органов Вьетнама, в частности журнала "Нам фаунг", Н. Е. Геронина показывает различия во взглядах их издателей, литераторов и публицистов, но вместе с тем подчеркивает преемственность и общую просветительскую направленность новых периодических изданий. В связи с этим ей приходится вступать в полемику даже с современными вьетнамскими исследователями, которые выделяют противоречивый характер позиций первых печатных органов и нередко недооценивают их роль в становлении новой литературы Вьетнама. На наш взгляд, справедлив вывод автора статьи о том, что просветительски настроенные литераторы того времени, независимо от идеологических разногласий, "более или менее стремились к западно-восточному культурному синтезу и трудились ради этого" (с. 421).
Автор статьи связывает эту программу создания периодической печати с задачей формирования литературного вьетнамского языка и распространения вьетнамской латиницы (куокнгы). Значение первых органов прессы для развития национальных литературных языков во многих азиатских странах действительно можно назвать первостепенным. Ярким примером тому служит, в частности, Индия, где нынешний государственный язык хинди фактически получил нормативное оформление лишь с середины XIX в. Общность процессов создания новых национальных литератур Востока может служить хорошим подтверждением высказанной в статье Н. Е. Герониной мысли о позитивной роли ранних периодических изданий в становлении новой прозы Вьетнама. К сожалению, автор мало говорит об идеологии вьетнамского просветительства, хотя в некоторых случаях подобные пояснения не были бы излишними.
В статье А. Р. Садоковой "У истоков японского реализма: "Общая теория романа" Фтабатэя Симэя" (с. 439 - 462) отмечается, что вскоре после революционных преобразований Мэйдзи (1868) японцы стали осваивать современную технику и достижения мировой культуры. В стране появились сотни журналов и газет, которые публиковали художественные переводы и статьи, утверждающие идеалы Просвещения. Японская общественность понимала, что предстоит большая работа по введению нового понятийного аппарата, поскольку традиционные категории не соответствовали явлениям и процессам зарубежной литературы. Политическая и нравственная проблематика времен перемен ждала отражения в больших формах повествовательной литературы, тем более что знакомство с европейскими романами убеждало в потенциальных возможностях этого жанра для преобразования жизни страны. А. Р. Садокова пишет, что ответом на насущную потребность осмысления происходящего в культуре была статья Цубоути Сеё "Сущность романа" (1885), которая стала манифестом новой японской литературы и вызвала широкий резонанс в творческих кругах. А. Р. Садокова указывает, что недостатком "теории копирования" Цубоути Сеё была недооценка авторского вымысла и обобщающей силы реалистического искусства. Не случайно роман "Нравы студентов нашего времени" Цубоути Сеё, призванный реализовать его теоретические установки, оказался неудачным. Поскольку в отечественном японоведении скудны биографические сведения об этом литераторе, в статье дается о нем подробная справка.
А. Р. Садокова предложила перевод знаменитой полемической статьи Фтабатэя Симэя "Общая теория романа" (1886), которая вывела литературно-эстетическую теорию Японии на новый уровень. Суммируя оценки японистов Н. И. Конрада, К. Рехо, Т. П. Григорьевой, Р. Г. Карлиной, автор статьи характеризует основные положения этого сочинения. Успех эстетической программы и творческих усилий Фтабатэя во многом определялся его отличным знанием русского языка, постоянным обращением к художественным ценностям русской классики и воззрениям Белинского, Добролюбова, Чернышевского и Герцена. Статья "Общая теория романа" выполнена в лучших традициях японских поэтологических трактатов - ее отличают красивый стиль изложения, образность и эмоциональность. "Сегодня, когда прошло уже почти сто двадцать лет со времени написания статьи Фтабатэя, многие ее утверждения не
стр. 193
воспринимаются как откровения - их справедливость очевидна, однако в конце XIX столетия все написанное Фтабатэем воспринималось как новаторское и смелое" (с. 450 - 451).
П. А. Гринцер завершил предисловие к сборнику словами: "Авторы книги надеются, что представленные в ней статьи и публикации дополнят и обогатят картину истории эстетической мысли Востока в эпоху традиционалистской литературы и при переходе к литературе Нового времени" (с. 11). Безусловно, эти надежды полностью оправдались. Ознакомление со сборником лишний раз убеждает, что история литературной мысли должна быть органической частью создаваемых научных историй восточных литератур, ибо только тогда художественный процесс, характер жанров и образная природа произведений получают надлежащее освещение.
New publications: |
Popular with readers: |
News from other countries: |
Editorial Contacts | |
About · News · For Advertisers |
Digital Library of Uzbekistan ® All rights reserved.
2020-2024, BIBLIO.UZ is a part of Libmonster, international library network (open map) Keeping the heritage of Uzbekistan |